...случалось и такое. Камни — не самое страшное, что встречалось на дорогах войны.
— Тебе приходилось обирать мертвецов... воровать...
Творожистый туман был влажен. Он оседал на ткани, пропитывая ее, делая тяжелой. Особенно шлейф. Волочившийся хвостом, он сделался неподъемен, и прочно осел на острых копьях вереска.
— Тебе лгали. Тебя использовали. Пытались убить.
— Нож!
Рукоять была в крови жрицы, но меня волновало не это. Лезвие застряло в ткани.
— Так зачем ты бежишь, Эйо? Кто тебя ждет?
— Брат.
— Неужели? Разве он не обещал, что защитит тебя? Но чего стоило это слово?
Я режу, пилю, и металл со скрежетом раздирает шелк. Тяжело. Но если не справлюсь, останусь здесь навсегда.
— Король приказал и... — туман отступает перед Матерью-Жрицей. — И он отдал тебя. И отдаст снова, Эйо. Ты больше не нужна. Не женой. Любовницей — возможно. Игрушкой. Твой брат сам подыщет нужные слова, уговорит...
Отбросив нож, я цепляюсь за края разреза и рву шелк.
— Неправда. Брокк любит меня.
...и любил всегда.
— Ты так уверена? — Мать-Жрица облизывает узкие губы.
— Уверена.
Я ведь только сейчас поняла, что его бросили. Отец умер. А мать ушла, предпочла новую семью. Дед... дед был ворчливым и упрямым, наверняка, требовательным. И Брокку вряд ли приходилось легко.
Он мог бы возненавидеть меня.
А вместо этого — полюбил.
...он искал, там, за Перевалом. И когда нашел, прятал в доме, пусть бы и думал, что разведка идет по пятам. Или не думал о разведке вовсе.
...он сохранил ту мою, детскую комнату. И создал новую, такую, которая понравилась бы мне, с большими окнами и подоконниками, на которых хватило места гиацинтом.
...он сделал для меня дракона.
— Но пойдет ли против воли Короля? — Мать-Жрица протягивает туману руки, позволяя целовать длинные мертвые пальцы.
— Не пойдет. Я не позволю.
Долги рода надо отдавать.
— Это очень благородно, маленькая Эйо... но надолго ли хватит твоего благородства? Одно дело принять решение, и совсем другое — исполнять его... изо дня в день... ты готова?
Ей-то какое дело?
Еще надеется отговорить меня? Не выйдет. Иду. Сквозь туман, который становится вязким, плотным. Сквозь шепот, который стоит в ушах, заглушая голос пса.
Он все-таки приближается... идет навстречу.
— У меня есть Оден.
— Неужели...
Туман съедает обрывки ткани. И я, споткнувшись в сотый, наверное, раз, снимаю туфли, бросаю их туману, как кость собаке... той самой собаке, которая воет, умоляя вернуться.
— Сколько раз он ранил тебя? Его обещания, чего они стоят, Эйо?
Вереск ранит.
Здесь нет боли, но я чувствую, как стальные стебли режут ноги. И туман норовит зализать эти раны. Он мягок и нежен. Стоит ли бежать?
Бегу.
— Снова и снова... — туман говорит со мной голосом Матери-Жрицы. — Ты отдала ему все.
Это был мой выбор. А теперь я хочу вернуться.
Мы столько всего не успели... и не важно, что ждет впереди, но я хочу жить.
Вой перешел в скулеж.
И где-то рядом, совсем рядом... ближе, чем был еще мгновенье тому.
Эта собака бестолковая следом идет, и не отступит.
— Ты больше не нужна там.
Нужна. Иначе меня бы отпустили.
— Остановись, глупая девочка! Разве тебе мало было боли?
Боль?
Я буду помнить о ней, но... не только о ней.
Еще о солнце, которое пробивается сквозь полог листвы. И запахе хвои. О весне с ее первыми дождями. О грозах и молниях.
Родниках.
О настоящем, живом вереске, запах которого дурманит. Пчелах... жаворонке, гадюке и что там еще было? О травинке, щекочущей нос. И светлых, почти бесцветных глазах, которые научились видеть.
Обо всем, что было, и еще о том, что могло бы быть.
А боль... не такая высокая цена.
Я бегу по колючему вереску, по камням и туману, боясь одного: не успеть.
Остаться?
Нет. Я не могу бросить своего пса. Он не заслужил такого. И когда туман вдруг рвется, я падаю... падать больно, особенно, когда спиной. И вдох сделать получается не сразу. Воздух горячий, жаркий, но я дышу. Снова. Дышу и любуюсь чудовищным зверем, что склонился надо мной. Погладила бы, если б смогла руку поднять.
Холодный нос упирается в щеку.
— Оден...
Хрипит. Сипит. Голос сорвал, бестолочь этакая... и смотрит так, что я все-таки реву... не надо слезы слизывать.
Они от счастья.
Вернуться просто.
Остаться — куда сложнее.
Я спала. И снова спала... и все время, кажется, спала, просыпаясь лишь для того, чтобы поесть. И всякий раз рядом был Оден. Иногда — Брокк, но и тогда Оден держался поблизости. Он выходил за дверь, но дверь оставалась приоткрытой, и я чувствовала болезненное нервное внимание.
— Он просто за тебя боится, — сказал мой брат на ухо и добавил. — Скоро мы уедем.
Куда? И зачем?
— Домой. Остальное он сам тебе скажет, — Брокк больше не носил перчатку, не то перестал стыдиться своего нечаянного уродства, не то просто забывал. — Его уже дважды приглашали к Королю. Третьего отказа тот не примет.
Какого отказа?
Брокк отводит взгляд. Он знает ответ, но тот ему не по вкусу.
— Вы теперь не равны.
Мы никогда не были равны, но... на моей руке, лежащей поверх одеяла, бессильной, больше нет стального браслета. И стоит ли искать иную причину его исчезновения помимо очевидной.
— Вы поговорите, — Брокк касается запястья, будто пытаясь утешить. — А потом ты примешь решение.
То, о котором упоминала Мать-Жрица?
Я его уже приняла.
Но ответить не успеваю, вновь проваливаюсь в вязкий сон. Но даже сквозь него ощущаю близость Одена. Он бродит по комнате, останавливается у окна — шторы всегда задернуты плотно, они не хотят, чтобы мне мешал дневной свет. Иногда Оден присаживается в кресло, но и эта неподвижность не имеет ничего общего с отдыхом.
Он зол.
И почти на грани, пусть и сдерживает себя.
— Эйо, — его голос еще сохранил хрипотцу. А первое время Оден вовсе не мог разговаривать. И выглядел так, будто и вправду туда спускался... или так оно и было?
Лучше не думать.
— Эйо, — он ложится рядом и обнимает, гладит шею, плечи, волосы... — Эйо...
Оден повторяет мое имя, но вовсе не затем, чтобы я очнулась.
Ему просто нравится.
Мы больше не связаны ритуалом, но меж тем куда более несвободны друг от друга, нежели прежде. И я согреваюсь его теплом.
Однажды у меня получается проснуться совсем, но Оден шепчет:
— Ты спишь. И проспишь сегодня еще час... или два... Брокк будет рядом. Он уже приехал. Твоему брату я доверяю... в какой-то мере. Но то, что сейчас скажу, может быть опасно для вас обоих. Поэтому ты спишь.
