Не восславят тебя в веках менестрели
и да будет проклято твое имя!
Ты бежал, как трус, и заслужил забвенье."
Имрир медленно, как сквозь воду, шагнул вперед:
— Ты лжешь, пес!
Люди застыли. Время в господе сделалось вязким, как патока.
— Ты лжешь!! — он с кулаками кинулся на музыканта, тот вскинул динтар, защищая его от ударов, а Имрир целился в усталое, изрезанное ранними морщинами лицо.
Имрира оттащили. Он рвался из чужих грубых рук, как щенок с цепи, с каждой минутой слабея, точно ярость выливалась из него кровью из взрезанных жил. Он обвис в чужих руках, плача и ругаясь, забыв про гордость.
— Консула защищает! Глядите! Отвесть его куда следоват!
Говоривший сплюнул на пол.
— Пес! Вы все псы! Трусы!
— Охолонись.
Толпе не нравился его крик, толпа дышала, как многоголовый зверь, набираясь злости, и Имрир надеялся, что его растерзают, потому что он не переживет этот стыд, эту невозможность отомстить. Он отчаялся. И лишь какая-то мысль в недопетой песне цеплялась, теребила краешек его сознания: что-то, что надо было непременно вспомнить прежде, чем все закончится так бесславно. Его потащили наружу, под холодные мелкие звезды, Имрир думал, что его убьют, но его только выкинули в грязь, напоследок больно пнув пониже спины. Дверь захлопнулась. Он отбил об нее кулаки и плакал в грязи от стыда и бессилия, пока кто-то не тронул его за плечо.
— Ты обвинил меня во лжи.
Имрир пожал плечами, пряча мокрое испачканное лицо. Ему было все равно теперь и не хотелось, чтобы кто-то вырывал его из этого. Он все, все сделал не так, позабыл все, чему его учили, поддался ярости, погубил свое дело, предал память отца… Они поют грязные песни: конечно, теперь некому пережать удавкой их горло, заставляя умолкнуть грязный рот… Он — он недостоин теперь даже думать об… о Консуле Двуречья.
— О-о!..
Из горла вырвался полустон-полувой. Вот и все, что он может себе позволить. Умереть, как раб, на этой раскисшей дороге. Он, наследник владык, не оправдавший их упований. Почему не уходит этот музыкант?!
— Чего… тебе надо? — с усилием выговорил он.
Он скажет и уйдет. О, пусть он скорее уйдет!!
— Почему ты так защищаешь его? В то время, когда другие плюют на него и проклинают саму память…
Имрир потупился:
— Вот поэтому…
— Он был храбрый человек, — сказал музыкант.
— Да! Он три часа бился раненый на подъемном мосту, в одиночку защищая врата Тинтажеля.
— Чем?
Имрир опешил.
— Разве это важно? У него был двуручный меч.
— А рана была тяжелой?
— Я не знаю.
— Славно, юноша. А ты когда-либо держал в руках двуручный меч?
Имрир недоверчиво посмотрел на музыканта.
— Ну, тогда хотя бы возьми вот этот, — музыкант протянул ему корд из набедренных ножен. — И попробуй… ладно, не повторить этот подвиг… просто подержать над головой.
— Я об этом не думал…
Музыкант необидно улыбнулся:
— Похоже, твои учителя хорошо думали за тебя.
— Я не… с чего ты взял?!
На следующее утро ударил мороз, грязь дороги сделалась твердой, как камень, на который сеялась с низких туч мелкая снежная крупа. Асбьерн заботливо укрыл динтар плащом.
— Больно, что все против одного?
Имрир, не отвечая, угрюмо шагал рядом. Асбьерн повернулся и пристально заглянул в его глаза:
— Ты хочешь… спросить что-то очень важное — и боишься.
Юноша сглотнул:
— Там, в песне… может быть, он жив?!..
Зубчатая стена леса резко выделялась на белесом зимнем небе — заброшенный замок, обиталище призраков и легенд… Дорога петляла в заснеженном поле с островками торчащего бурьяна. Имрир брел, едва не тычась в спину Асбьерну, с трудом переставляя негнущиеся ноги.
Развалины, занесенные снегом, открылись внезапно среди голых веток шиповника, оторочивших обсыпанные берега, над черными лужицами воды во рву поднимался пар. Сквозь тонкий прибрежный лед виднелись перепутанные донные травы, сонная лягушка. Стена резким изломом вставала от воды, часть замка в свое время выгорела и обрушилась, валялись глыбы и камни, обгорелые остовы балок, чуть присыпанные шершавым мелким снегом. Снег падал густо на уцелевший выступ угловой квадратной башни, на проломы окон, в которых, как в раме, проступал резной далекий лес. Эти сохранившиеся проемы почему-то особенно пугали Имрира.
Придержавшись за ветку, музыкант перепрыгнул ров, приглашающе махнул спутнику рукой.
— Где мы? — почему-то шепотом спросил Имрир, глядя на изувеченные зубцы над головой.
— Здесь были спальни…
— Откуда ты знаешь?
Асбьерн пожал плечами. Да, конечно, музыканты многое знают. Почти все. Только не то, о чем Имрир хочет узнать.
— От Тинтажеля совсем ничего не осталось.
Юноша дернулся: это как резануть по едва затянувшейся ране. Всю жизнь он учился ненависти. И этому — что Тинтажель. И вдруг вспомнил, что никогда не видел Тинтажеля. Только всю жизнь, сколько себя помнил — слышал о нем и об отце.
— Но это же… — осторожно начал он. — Это не Тинтажель.
— Да. Это Торкилсен, — сказал Асбьерн спокойно.
Костер потрескивал, заслоняемый углом стены от метели. Крупные снежинки падали на разводы копоти, на обломки кирпича, закрывая их пышными локайскими шапками… точно сотни белых лис собрались и легли, милосердно стирая следы пожара, пряча останки разрушенных стен. Имрир, как дикий зверек, бродил за кругом огня, не простивший, но и не смеющий уйти.
Вкусно пахло разогретой ветчиной. Асбьерн сидел у огня, подставляя под капающий жир кусочек хлеба. Казалось, он забыл, что не один.
"Это жестоко, жестоко!" Имриру хотелось заплакать.
— Почему она сюда не вернулась?
Певец задумчиво посмотрел на юношу.
— Почему не возвращаются на пепелища?
— Она… испугалась?
Асбьерн протянул руку, Имрир отшатнулся, опасаясь прикосновения, но в руке был хлеб.
— Я не знаю, прав ли я. Но, по-моему, она не должна была возвращаться. Если бы мстила — то да, конечно. Но как-то так получилось, что цель стала — выше. И она пересекла границу, и переросла Торкилсен. Сначала — Двуречье. А следующая ступенька — мир.
Имрир слушал зачарованно.
— Конец Стрелкам. А это было только начало. И она не знала, что делать дальше. Это в войну — ясно, где враг. А теперь… Я… так думаю, — с трудом выговорил он. — Чтобы понять это, потребовалось двенадцать лет.
— И все же она должна была!.. Должна…
Имрир осекся и подивился собственной горячности. Что ему до этой женщины и ее судьбы? Она враг… А здесь следы давнего пожара скрывает снег и горько и противно пахнет копотью, и кажется кощунством их живой костер и они сами — на пепелище, на могиле. Но что ему до этих могил?!
