— Золотари как раз бочонок с нечистотами через улицу везли. Лизка туда все шесть кукол и бросила. Это утром было, до заката мы по базару работали привычно, Лизавета веселая была, лихая. А вечером, когда в приют вернулись, узнали, что помер Валет в страшных муках, отравился, и вся свита его, то ли вино плохое употребили, то ли тухлятину зажевали, только нашли их в дерьме, и будто бы оно из всех дыр у них лезло.
— Туда им и дорога, — прошептала я.
— Лизавета, как новости услыхала, улыбнулась мне светло и говорит: «Прощай, Мишенька, дело свое я завершила, так что и помирать не страшно». Я испугался, как же так, говорю. А она: «Нешто ты думал, за такую работу деньгами расплатиться можно? Жизнь я за месть отдала». И упала бездыханная.
Я обняла плачущего мальчишку. Слов утешения не было, мы молчали, заснеженные просторы нашей богоспасаемой отчизны взирали на нас с обычным равнодушием.
Какой кошмар! Какой беспросветный ужас. Этих детей, и без того обездоленных, толкают на преступления те, кому по статусу положено их защищать. Госпожа Чикова должна ответить за свои преступления, даже если мне придется заказать у черной колдуньи Фараонии ее глиняную куклу.
— Приехали, барышня! — гаркнул, обернувшись, Кузьма. — Вот она, усадьба. Денежку-то сейчас извольте заплатить, чтоб не волноваться.
— Чтоб ты нас здесь бросил, мил-человек? Ну уж нет, получишь сполна, когда в город вернемся.
Мишка шмыгнул носом и меня поддержал:
— Здесь обожди.
Усадьба зловеще не выглядела, снег картину несколько умиротворял. Давно заброшенный дом в полтора этажа, облупившиеся до кирпича колонны торчат, будто пальцы покойника, не поддерживая уже крыши портика. На стенах кое-где следы копоти, окна пусто чернеют, шатер кровли покосился, как шляпка гнилого гриба.
— Осина там, — махнул Мишка в сторону.
Мы обогнули портик, проваливаясь по колено в снег. Висельное дерево чернело на белоснежном холме.
— Говоришь, мужики его нашли? — спросила я. — Разве с дороги это разглядишь?
Пацан повернул голову, измерил глазами расстояние.
— Ежели от города ехать, то никак, но от деревни как раз от поворота видать.
Я взобралась на холм; серый толстый ствол пережил не один десяток лет, а ближайший сук торчал аршинах в пяти над моей головой, на нем болтался обледенелый обрывок веревки. Высоковато. Я, например, без приспособлений гуда не доберусь. Предположим, Блохин воспользовался лестницей. Ее занесло снегом? Я пошаркала ногами. А после ее прибрал хозяйственный приказный? Дерево выглядело обычным. Нацепив очки, я увидела нанесенные на кору чародейские руны. После зарисую. Любопытно, кто автор — покойный пристав или, напротив, злоумышленник этой вязью его приманивал?
Мишка топтался у подножия холма, пытаясь согреться, мороз пробирал до костей. Запрокинув голову, я попыталась разглядеть, нет ли каких знаков на веревке, но не преуспела.
— Геля, — позвал пацан, — ты чего там?
Я объяснила.
— Белоручка, — сплюнул он под ноги. — Тут дела на минуточку.
Скинув мне кожух и картуз, юный Степанов по кличке Ржавый взобрался по стволу, что твой кот. Веревка сосулькой упала к моим ногам, рядом спрыгнул Мишка.
— Тебе совсем, что ли, не страшно? — спросила я, сначала поблагодарив. — Проклятая осина, покойный генерал…
— Живых надо бояться, а не деревьев с покойниками, — ответил он, одеваясь.
— Это правильно, — похвалила я, хотя сама боялась покойников до обморока.
Веревка оказалась не простой, а зачарованной, сквозь корочку льда мерцал витой аркан, знаки которого многократно повторяли руны на коре дерева. Перфектно. Я спрятала обрезок в нашитый на подкладку карман шубы.
— Можем возвращаться? — В голосе Мишки мне послышались нотки грусти, ему, кажется, гораздо больше нравилось болтаться со мной, чем шарить по карманам в Крыжовене.
— Развалины еще нужно осмотреть. Не струсишь? А ну как призрак Попова крови возжелает?
— Тогда скормим ему Кузьму, в нем жижи поболе, чем в нас, будет.
Я хихикнула, и мы побрели по снегу.
Дом пострадал от пожара, от времени, от диких животных. Верхний этаж был недоступен, придавленный осевшей крышей. Более-менее сохранилась лишь одна зала внизу, на стенах которой угадывались роспись и резные шпалеры, почти полностью уничтоженные огнем. Паркетный пол кое-где проваливался, доски нехорошо пружинили и скрипели под ногами.
— У входа обожди, — велела я Мишке, поправляя очки.
Человеческих следов здесь не было, но, может, обнаружатся чародейские?
Прямо напротив двери в другом конце зала темнел каминный зев, мраморная облицовка держала форму. Хорошая работа, основательная, и без толики колдовства. Две резные фигуры поддерживали украшенную растительным орнаментом широкую полку. Что-то аллегорическое, мужчина и женщина в тогах, руки будто напряглись от усилий, на них бугрятся мускулы, лица искажены. В камине я пошарила подобранной с пола деревяшкой, обнаружила дохлую белку. То ли от поднятого в воздух пепла, то ли от неровного света из выбитых окон, но на мгновение мне показалось, что рот мраморной женщины шевельнулся. Я замерла, выдохнула осторожно. Рот статуи действительно открыт, широко, как от хохота. Она «демонски хохочет»? Я перевела взгляд на ее мраморного напарника. Полку он держал лишь одной рукой, вторая была перед грудью, указательный палец отколот, но, мысленно его дорисовав, я решила, что статуя грозит. Он и она. Он грозит, она демонски хохочет. В своем предсмертном послании господин Блохин именно так писал. Значит, те самые «тыщщи» спрятаны под полом? Именно под этим, кое-где сгоревшим и гнилым?
Разжав пальцы, я выпустила деревяшку. Спокойно, Геля, не пори горячку. Ну найдешь ты немедленно клад, дальше что? Потащишь его в сани, а после в приказ? Рано еще раскрываться. В сани и перепрятать до поры у Губешкиной? А извозчику ты что скажешь? На разведку-то с пустыми руками отправлялась.
Тогда что? Просто уйти, вернуться после без свидетелей?
— Мишка, — позвала я негромко, — возьми у Кузьмы фонарик чародейский с саней, мне посветить нужно.
Пацан ушел, я опустилась на колени перед камином, толкнула от себя железный поддон, он съехал. Полозья крышки недавно хорошо смазали жиром. В углублении лежал обычный дорожный саквояж. Я щелкнула замочком. «Тыщщи», плотно перетянутые ординарными банковскими бечевками, даже не шелестели. Закрыв саквояж, я переставила его на пол, помогая деревяшкой, столкнула в схрон дохлую белку и задвинула поддон. Перфектно. Следы! Той же деревяшкой я разгребла пепел, встала, ухватив за ручку саквояж. Снаружи доносился скрип снега под Мишкиными шагами, я метнулась к окну, к остову цветочного горшка, где некогда росла массивная пальма, ее обугленный ствол крошился под пальцами, но удержал пук сухих корней. Саквояж в горшок поместился, но занял все свободное пространство. Его кожаный бок осветился желтоватым светом магического фонаря.
— Геля, — испуганно спросил пацан. — Ты чего делаешь?
— Деньги прячу, — вздохнула я.
Он неторопливо приблизился и присвистнул, когда замочек щелкнул и я показала клад.
— Эти деньги, — сказала я веско, — следует немедленно в полицейский приказ доставить и под опись сдать.
— Немедленно, — подтвердил пацаненок, — сию минуту.
Он отдал мне фонарь, выдернул саквояж из вазона.
— Пошли. К присутственному времени, глядишь, поспеем.
Я посветила ему в лицо.
— Что? К утру?
— Кузьма велел тебе кланяться и гореть в геенне огненной, как ведьминскому роду и пристало. Его, вишь, привидения терзали, пока мы с тобой окрестности осматривали, вот он и решил нас не дожидаться.
— А фонарь?
— Его я сорвать успел, прежде чем меня кнутом огрели.
— Бедняжка, — пожалела я.
— Пустое, — хмыкнул пацан. — Даже в сравнение с тем, что мне барыня-начальница за опоздание устроит, не идет.
Мы с Мишкой побрели сквозь метель подобно двум великим путешественникам, и брели час, другой, брели, брели, брели. Хорошо, что мы плотно пообедали, и счастье, что фонарик у нас был. Действительно счастье. Потому что именно его огонек заметил сквозь завируху припозднившийся в город селянин на дребезжащих, нагруженных пенькою санях. Так что в Крыжовень мы вернулись еще до полуночи. От денег спаситель отказался наотрез.
