Драконыча серебристый автомобиль. Ага. Очень нужная информация. Я опять вздохнула. Накинула прямо на спортивный костюм медицинскую курточку, обулась в свои босоножки и пошла назад в ординаторскую. К МишМишу. В одиночестве я не могла оставаться. Слишком пронзительным оно стало, мое одиночество после его ухода.
МишМиш сидел в кресле, курил и смотрел телевизор. На стекле открытого окна горели отраженные пятнышки уличных фонарей, и дым от сигареты красивой струйкой тянулся мимо этих пятнышек из кабинета на свободу.
— Семен Семёееныч! Как не стыдно! Выгнал меня смотреть Спокойной ночи малыши, чтоб самому тут же начать беспорядки нарушать!
МишМиш со вкусом глубоко затянулся и потушил сигарету.
— Ты че вернулась? Тебя Соболев взволновал?
— Ну, почему сразу Соболев. Он и был то всего пару минут. Что-то взял и сразу ушел.
— Наверное, этим и взволновал, тем, что сразу ушел.
Я уселась в кресло, закинула ногу на ногу и надула губы. Ну что я могу рассказать о своих чувствах взрослому, постороннему мужчине!
— Не дуйся. Чай тебе налить? Или молока? Не переживай, ребенок. Я тебе уже сказал, чем дальше он от тебя будет, тем тебе же лучше.
— Михал Михалыч, он сначала на «ты», а тут же на «вы», — все-таки я не удержалась и пожаловалась ему.
— Он, наверное, тебя боится. Он же старый конь, а тут такая трепетная лань.
— А как сделать, чтоб он не боялся?
— Ксюш, я не знаю. И, кстати, боится — пусть и дальше боится.
Я посидела, покачала ногой. МишМиш внимательно смотрел на меня.
— Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила,
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
А мыслю: как тебя люблю!
Я с удивлением слушала, как этот взрослый и спокойный мужчина с чувством декламирует мне бессмертные стихи Пушкина. И как же правильно всё понимают и Пушкин, и МишМиш. Горечь в душе растворилась в каком-то непонятном, горячем, но приятном чувстве.
— Ага. Александр Сергеевич правильно все сказал. Мудрец…И вы тоже мудрец, Михал Михалыч.
МишМиш крякнул и начал меня разглядывать еще пристальнее.
— Да, Пушкин наше все! — в конце концов, добродушно улыбнулся он, — Ксюш! Ты начни сублимировать. Стихи начни писать. Рассказ дамский. И, Ксюш, он не милый. Он опасный! Для юных, неокрепших девичьих душ.
— Вот почему то про хирургию вы, Михал Михалыч, ничего не сказали.
— Нет. Хирургия слишком серьезный предмет, чтоб начать в нее девичьи влюбленности сублимировать.
— Михал Михалыч, мне кажется, вы Соболева все-таки недолюбливаете где-то на сверхглубинном уровне.
— Ксюш, нормально я к нему отношусь. А, может, завидую где-то на сверхглубинном уровне, — добродушно засмеялся МишМиш. — А, ты бы посоветовалась с мамой, с подружками. Мне странно с тобой на эту тему разговаривать. Я хоть и сам влез, но глубже влезать не хочу.
— А мамы нет. Есть дед. Он меня и воспитывал. И подружек нет. Два охламона — мои подружки. Но это будет слишком жестоко, говорить мне с ними о Соболеве.
МишМиш посмотрел на меня очень внимательно.
— А где родители? Извини, они умерли?
— Да, погибли вначале второй чеченской войны. Отец был военврач. Хирург. А мама его операционной сестрой. Вернее она была педиатром, но переучилась, чтобы быть с отцом. Их вертолет был сбит. А мне в то время было 5 лет.
— Еще раз извини.
Мы помолчали. МишМиш взял пачку сигарет. Вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула. Он закурил. Мне внезапно стало очень неловко. За то, что примчалась к нему. За то, что так сильно раскрылась. Обнажилась практически. Ну, оптимистически подумала я, цели то я добилась. Отвлеклась.
МишМиш встал и подошел к открытому окну, и стал выдыхать дым на улицу.
— А что за охламоны в подружках.
— Мои сокурсники. Они в травматологии будут работать через неделю. Еще увидите.
— А деду сколько лет?
— Шестьдесят шесть. Но он у меня крепкий Розенбом. Еще работает, и оперирует.
— Значит ты из династии хирургов.
— Выходит так.
В этот момент зазвонил телефон. Я сняла трубку. Нас вызывал приемник. МишМиш потушил сигарету, и мы с ним пошли. Разговор естественно прекратился. И очень хорошо, поскольку все-таки я чувствовала себя неловко…
Утром мы с МишМишем внезапно озаботились вопросом о ключе. Брать его с собой не хотелось, вдруг Соболев примчится на работу ни свет ни заря. Озвереет без ключа. Оставлять ключ в ординаторской тоже не хотелось. МишМиш попыхтел сигаретой, допил кофе и достал мобильник.
— Игорь Маркович, не разбудил? Разбудил. Ну, извини. Мы тут с Ксенией решаем, что делать с ключом. Его в ординаторской оставить? …пауза… — Ага. Понятно. Досыпай. Да. Дежурство спокойное. Экстренных нет. Операций не было. Да. Пока, пока.
— Давай ключ. Будем прятать в моем столе.
Я отдала ключ. Интересно, а на следующее дежурство мне его дадут? Или это был разовый бонус?
МишМиш засунул ключ вглубь выдвижного ящика, и мы с ним пошли домой, предварительно дождавшись Альберта и передав ему инфу по больным.
А в понедельник все началось нестись уже по наезженным рельсам. Это я про Соболева. Моя голова продолжала вертеться в его сторону, его голова никак на это не реагировала. Стрельников больше со мной на эту тему не заговаривал. Ординаторская, похоже, с интересом наблюдала за мной. А Соболев совсем перестал обращать на меня внимание, кроме как заведующий/подчиненная. Я тосковала, горела, мечтала. И только хирургия заставляла держать себя в руках. Дома дед внезапно забеспокоился, почему я непривычно тихая и грустная. Я не стала ему говорить, что я не грустная, я озабоченная страстями. Влюбленностью, сексуальным возбуждением, неуверенностью, надеждой, обидой. Вот таким вот водоворотом сильных и приятных, и не очень приятных чувств.
В субботу в гости пришли Олег с Сергеем. Пока я открывала им запертую с ночи дверь в заборе, ожил пафосный дом напротив. Сквозь металлические прутья забора было видно, как открылась дверь, и из нее красным смерчем вылетела знойная брюнетка, высокая, сисястая и жопястая, с тонкой талией. Лицо красивое и с ярким макияжем. Одета она была в обалденный летний брючный костюм. Красные брючки с тонкой темно-красной полоской, им в тон топ с глубоким декольте и какими-то украшениями ниже груди, тех же оттенков красного шелковый кушак с леопардовым рисунком, концы которого скользили сбоку по бедру почти до колена. На ногах темно-красные же очень открытые босоножки на тонких, безумно высоких золотых каблучках. В руке она держала жесткую, прямоугольную тоже красную с горизонтальными полосками сумку. На тонком запястье болтались массивные и
