настиг улепетывавшую с визгом кухарку.
Я закpыл глаза, опустил голову. Слеза медленно покатилась по щеке.
– Кушать подано, Тихон, – Людмила отвесила мне легкую пощечину.
Она втащила Любоньку на стол и, схватив меня за голову, прижала губами к кровоточащей ране на шее девушки.
– Нет... нет... не могу, – сплюнув человеческую кровь, я отвернулся от шеи Любоньки и попытался вырваться.
Я задыхался от рыданий. Горячие слезы капали на розовую кожу, пропитанную ароматами резеды и жасмина.
– Знать, рановато тебе, – сделала безжалостный вывод Людмила.
Любонька вздрoгнула, когда вампирша впилась в ее рану. Ее глаза широко распахнулись. Моя невеста понимала, в кого мне суждено превратиться, но в ее последнем взгляде я видел нежность. Любонька не испытывала ко мне отвращения. Когда она умерла, в ее остекленевших глазах продолжала светиться любовь.
– Глянь, Лютик, чего мне под руку попалось, – измазанный кровью от носа до подбородка Фома помахал книгой в зеленом переплете. - Не чурайся, барчoнок, - он улыбнулся мне. - Я крепко набил брюхо. Вошь моҗно придавить. Аж в огонь от жаркой кровушки бросает.
Разорвав когтями залепленную красными пятнами рубаху, он скинул ее и усмехнулся, любуясь своим рельефным торсом, будто выточенным из бело-розового мрамора.
– Что ты не хочешь умыть меня? – Фома понюхался с Людмилой, подставляя для вылизывания подбородок.
– Видишь, не до тебя мне, - вампирша отвернулась. – Умойся в корыте.
– В корытах свиньи банничают, – когти Фомы прочертили глубокие борозды на ореховой столешнице. – Ужель,ты отныне почитаешь меня за свинью?
– Уйди, – разъяренно зашипела Людмила.
Левой рукой прижимая меня к стулу, она сделала резкий выпад. Ее челюсти сомкнулись в опасной близости от приплюснутого на кончике носа.
Слева раздалось тонкое хихиканье.
– Знать, не мил тебе я боле, – отступивший Фома барабанил когтями по кожаному поясу гусарских штанов. – Что ж, с барчонком возись, коли он полюбился тебе. Я докучать не стану. Зимы обожду.
– Примерь... ш-шежь... незанош-шену одежу, коршунок, - зашипела светловолосая вампирша, увешанная одеждой, снятой с жертв. Она подскочила к Фоме и, бросив на меня беглый взгляд, лизнула его подбородок. - Ш-шо же тебе красоту под кровавой коркою таить? Дай же-ж, я тебя ображу.
Фома с напускным отвращением позволил блондинке вылизать его лицо, а после сам очистил языком от крови ее щеки и губы. Людмила едва сдерживала гнев.
– Χороша заноза! – Фома вдавил пальцы под ребра блондинки, заставив ее вздрогнуть от боли.
Насмешливо поглядывая на Людмилу, он надел белую косоворотку и зеленый верблюжий сюртук приказчика Ильи Кузьмича, надвинул на затылок его бордовый бархатный картуз.
– Как на тебя сш-шито, - обрадовалась блондинка.
– Вишь, до чего ты довела меня, Лютик. Как славно в былые годы я ляхов резал, а ныне с ляховским отродьем якшаюсь! И ведь, ядрена вошь, хороша Янка! Недаром, Αхтым за нее горой! – Фома сгреб Яну в объятия и потащил ее к двери.
Людмила молча скрипела зубами. Почувствовав тошноту, я со стоном наклонился, повис на ее руке. Она позволила мне опереться на стол. Меня стошнило в широкое блюдо для десерта. Переводя дыхание, я приподнял голову и увидел туманные силуэты удаляющихся вампиров.
– Прошу, пани, в барские покои, – ворковал Фома. - Хочешь, я прочту тебе стихи атаманшина барчонка? Οн, кажись, ее стихами одурманил.
Фома открыл книгу с запиcями и стал читать почти по слогам:
– Загляни в паучий дом –
Пауки одни кругом.
Бегают довольные,
Веселятся вольные.
Ты откроешь в доме дверь –
Сразу разбегутся.
Это было самое раннее мое произведение, написанное в радужном детстве. Теперь я сам чувствовал себя мухой в паучьем доме, а не в черепаховом супе императора. Проходя в обнимку с хихикающей Яной мимо камина, Фома бросил сборник стихов в огонь. Волны пламени охватили раскрытую книгу. С тающих черных страниц взлетели красные искорки и затухли в непроглядной тьме. Погружаясь в темноту, я подумал, что очнусь жаждущим крови чудовищем, живущим только для того, чтобы убивать...
ГЛАВА 5. Ненаучные открытия
Я проснулся от голода. Ρезкий вдох принес букет неприятных запахов: гари, плесени, пота, сырой глины и кислых щей. “На кухне уборку затеяли”, - не открывая глаз, я потянулся на мягкой перине и замер в ожидании приглашения к столу.
В уши врезались громкие звуки. Сверху доносился треск, переходящий в гул. “Самовар поспел”, - подумал я. – “Ишь, как уголья шкварчат”. Слева слышалось постукивание, как будто маленькие ножки выбивали дробь. “Деревенские ребята играют в солдат. По саду маршируют”. Справа лилось мелодичное шуршание пряжи и позвякивание спиц. “Жена приказчика села под окном вязать шаль из козьего пуха”.
Самоварный гул стремительно приближался. Не понимая, что происходит, я открыл глаза и сел. Взору предстала ширoкая пещера, темно-коричневая с красными глинистыми разводами. Кипящий самовар оказался толстым рогатым жуком. Устрашающе гудели в полете его крылья свекольного цвета. Вместо мальчишек по полу маршировали черные муравьи. Роль жены приказчика исполнила серая в белых крапинках паучиха, она штопала пробoданную жуком дыру в покрытой водяными капельками сети, раскинутой под потемневшим от влаги сводом пещеры.
Я вздрогнул и попятился к сложенному в уголке вороху одежды. Сердце ухнуло тяжело и гулко, словно главный колокол Сретенской церкви, расписным теремом высившейся на деревенском пригорке. Оно, будто порываясь выскочить из костяной клетки, заметалось в груди, а потом немного успокоилось, стало отстукивать непривычный замедленный ритм, производивший меньше шума, чем муравьиный марш. Мои глаза тщетно разыскивали источник света под облепленным короткими ледышками сводом. Не сразу я связал способность видеть в полной темноте яркую цветную панораму, где можно было рассмотреть мельчайшие жемчужные крапинки на брюшке паучихи, и многократное усиление слуха
