в Хогсмиде он видел, как она распылила тролля, но этот способ требует полного опустошения заклинателя и не оставляет ничего: ни ран, ни ожогов, ни даже пепла. Слишком чистый, чтобы понять всю суть убийства. Сегодня она покажет ему другой, грязный и так часто используемый на войне с гоблинами, тот что впитался металлическим запахом, разъел кислотой её душу. Небольшой сгусток древней магии она посылает точно в цель, серебристо голубая энергия входит внутрь пса, просвечивает изнутри, Элис направляет её рукой, раскрывает ладонь перед собой и резко сжимает пальцы. Без заклинаний, без палочки, без слов. Тварь даже не успевает взвизгнуть, раздираемая изнутри магией, рвется кожа, с треском ломаются кости. Ошметки шкуры и внутренностей разлетаются вокруг, забрызгивают алыми пятнами Себастьяна, и глаза его заполняются ужасом.
Он дрожит, как дрожал каждый, кто видел хоть раз эту неприглядную сторону «её великого дара», пытается ладонями стереть кровь с лица, еще больше размазывая. Элис и сама трясется — она уже давно не выпускала этого вечно алчущего зверя, охочего до разрушения, а теперь, выпустив, тщетно пытается загнать назад в клетку.
— Так я убила Руквуда — того, кто проклял твою сестру, — она сжимает кулаки и снова глубоко вдыхает. — И всех его приспешников. Но ты, конечно же, не захочешь об этом слышать. Так я могла убить тебя в любой момент. А на дуэли, в которой ты так легко победил, если бы я не остановилась, это случилось бы с каждым, кто находился рядом. Моя сила опаснее, чем вся твоя темная магия. Ты хоть знаешь, как трудно её сдерживать?
— Почему… — сдается Себастьян, ударяя в стену, — почему за все, что ты сделала, ты прощена, а я, оступившийся лишь однажды, так и не заслужил прощения?
Прощения? Как же с ним сложно. Элис и сама могла стать такой — блуждать в собственной злобе, ломаясь от навалившейся силы и… одиночества. С ней был Фиг — старый профессор, что прикрывал её промахи и ограждал от новых, заставлял нести ответственность и быть ближе к сверстникам. И до самого конца, пока он не умер, сраженный чужой магией, Элис даже не понимала, что только он и удерживал её от падения. Без Оминиса и Анны у Себастьяна нет даже этого, и каждый его шаг может оказаться шагом в пропасть.
Элис протягивает ему руку, помогает встать на ноги и, удерживая, смотрит прямо в глаза, пытаясь достучаться в эту наглухо запертую дверь.
— Ты убил человека, Себастьян. Убил из ненависти, а не ради защиты. И пока ты ищешь оправдания и жалеешь себя, я просыпаюсь ночью от кошмаров, в которых снова и снова вижу то, что сама сотворила, — она оглядывает остатки пса и Сэллоу, почти с ног до головы покрытого чужой кровью. — Даже если никто не знает об этом, даже если они закрывают на это глаза, я не прощена. Никогда не буду. Мне приходится жить с этим. И тебе придется.
В его глазах еще нет понимания, но нет там больше и неприязни, ненависти — клинка без рукоятей, режущего насквозь с какой стороны ни возьми. Себастьян еще не может смириться ни с её словами, ни с её уроком, но Элис смело протягивает его волшебную палочку — если для него как для человека все потеряно, он нападет прямо сейчас.
Не нападает. Убирает палочку подальше и смотрит так, будто видит впервые. Уже похоже на что-то.
— Скажешь в лечебном крыле, что упал с лестницы, — говорит Элис, поворачиваясь спиной. — Или еще что-нибудь, ты ведь умеешь выкручиваться. И в твоих интересах, чтобы Оминис никогда не узнал об этом разговоре.
Он хочет сказать что-то еще, это чувствуется в его дыхании, в его взгляде, прожигающем ей затылок, но сдерживается.
— Начни с возвращения книги Слезерина, — говорит она напоследок. — Ведь это семейная реликвия, а не твоя игрушка.
***
Сиреневый дым густым облаком повис вокруг. Очень плотный, пряный. Оминис, сидящий рядом, принюхивается — ему нравятся эти редкие благовония, привезенные миссис Онай со своей родины, как нравятся и уроки Прорицаний. Один из немногих предметов, где он, как ни странно, может проявить себя, несмотря на ограниченные возможности. Предпочитая более практичные дисциплины, Элис, тем не менее, находит эти занятия полезными. Но польза вовсе не в предсказаниях, а в развитии образного восприятия, умения читать там, где с виду ничего нет, следовать за интуицией. Навыки безусловно полезные при использовании магии без слов и без волшебной палочки. Как и при работе с древней магией. За две недели тренировок с Оминисом они не особо продвинулись. Точнее, вообще не продвинулись. Камни под воздействием ее «уникального» волшебства по-прежнему оставались камнями, а предметы не хотели преобразовываться в предполагаемую форму, но Элис старалась мыслить позитивно.
На Прорицании у них два задания — раскладывание звериных костей и гадание на кофейной гуще. Пока Элис отвлекается на пояснения миссис Онай по поводу трактования выпавших косточек, Оминис касается её руки, нежно проводит тонкими пальцами по запястью. А когда Элис поворачивается к нему, делает такой невинный вид, будто все это лишь недоразумение.
Ему нравится дразнить её, нравится вгонять в краску легкими намеками, и Элис с готовностью прощает ему эту маленькую слабость, глядя на его улыбку. Потому что самое большое удовольствие — видеть Оминиса счастливым. Класс Прорицаний — единственное место, где они позволяют себе подобные шалости: туман благовоний укутывает от остальных глаз, а самый дальний столик не дает их шепоту достичь других учеников. Впрочем, здесь все шепчутся, особенно во время хиромантии, и Элис радуется, что сегодня не она, движения палочкой по ладони и пальцы Оминиса вокруг запястья — это слишком. Слишком хорошо, чтобы вытерпеть целый урок.
— Знаешь, теперь я читаю символы карт по другому, — тихо говорит Оминис, перебирая позвонки и кусочки ребер. — Раньше палочка показывала мне слова, теперь там есть еще знаки и цвет. А еще… Я стал видеть сны.
— Правда? — почти в полный голос говорит Элис, забывшись от радости — значит, они смогут работать в этом направлении, ведь существуют омуты памяти, зелья сновидений. — И что в них? — спрашивает она уже тише.
— Иногда это сон-воспоминание, вижу закат над Хогвартсом, золотые блики над озером. Но в основном, — он перегибается через стол, снова касаясь её ладони, — это ты.
Он замолкает, потому что профессор подходит ближе, активно шуршит пером, но когда Онай удаляется, придвигает свою подушку поближе.
— Это не похоже на сны-картинки, — теперь ему даже не нужно перегибаться через стол, он так близко, что его слова отпечатываются на
