Грегор, наш увенчанный Принц всей швали, наслаждается ее способностью виртуозно попирать все законы, нарушать любые правила, плясать брейкданс на обломках морали и черепках ортодоксии. Впитывает озорство ее парадоксов, неуемную тягу к приключениям, в которые как-то ненароком оказывается вовлечен каждый и всякий, поглощает подряд изысканность и небрежность нарядов, интеллигентскую утонченность и площадную хлесткость речи. Ну а то, что она честно считает наш вампиризм естественной формой существования белковой антиматерии, и вообще его заводит. Сам он отнюдь не вульгарен, но, очевидно, «тащится» от вульгарности других. И снова не замечает ничего, разрушающего вожделенный образ.
Я вижу только боль и шрамы. Вижу защиту от покушений на свое тайное, организованную по всем правилам секретных служб. Трагический надлом и горькие сны, что рикошетом передаются всем нам. Оттого, наверное, и терплю в свой адрес подколки типа «юная жертва тоталитарной секты», «сто лет в стальном гробу», «тебе пойдут женские одежки» и прочее в том же духе. Я ее люблю такой, какой вижу внутренним взглядом. И лишь из-за этой любви те хулиганские проявления, до которых так падок Грегор, меня бесят.
Мы схожи. Оба умерли в одно и то же «биологическое» время: я в пятнадцать, когда меня изнасиловали до полной потери себя, и вторично в семнадцать, от яда на британской шпаге, которой меня, изысканного смертного любовника Римуса, ранил один ревнивец. Она — в шестнадцать, когда ее приговорили к расстрелу, до того выдавив из чрева ребенка, который мешал исполнить приговор, и забросав холодной землей.
Я стал юным вампиром, она — агентом одной из сторон, сцепившихся в нескончаемой гражданской войне. Я был насильно превращен в главаря смрадного парижского общества ночных убийц и потерпел крах. Она по доброй воле выбрала военную и политическую карьеру — и в ней преуспела.
На руинах, оставшихся от набожного подростка, возрос унылый кровопийца, который хотел, чтобы его похоронили живым в подземельях Киевской лавры, а опочил в вампирской Крови и катакомбах христианского Рима.
Из обломков девушки, сотканной из солнечных лучей и водных струй, получилась хладнокровная и умелая убийца людей. Она должна была стать воином, а превратилась в исправного солдата. Что составляет две большие разницы, как говорят в Дивэйне.
Моя прекрасная жизнь в Серениссиме — всего лишь фреска по плесени, светлый грим, положенный на гнойную рану. Из красного пасхального яйца родился черный аспид.
Селина ходит по жизни с пронзенным сердцем. Тот шрам, который выше левого соска, сходит за символ этого лишь по ошибке: ведь чтобы достать полный крови, бьющийся комок плоти, надо метить под грудь. Наложившийся на мое восприятие образ Марии с семью стрелами в груди выражает истину куда полнее.
У обоих нас — нарыв и надрыв в душе. Однако справляемся с бедой мы по-разному.
Я надеваю маски и меняю лица. Каждое мое имя — ложная персона.
Селина отдирает от себя былые смертные имена, как луковую шелуху. Каждое играет свою роль, но ни одно не истинно. Каждое знаменует очередное заблуждение, но и следующий шаг к Истине.
И оттого она как аптекарская горечь для меня, кого в утешение обкормили сладостями. В числе этих сластей — и мои дети, нарочно созданные Римусом, каким бы они ни делали меня счастливым.
Но начну по порядку.
Придя вечером того дня, когда мой учитель дал Селине Темную Кровь, в их общее укрытие, я застал ее бодрствующей, а Римуса, судя по биению сердца, — мирно спящим. Во всяком случае, поднимать его из транса я никогда бы не рискнул.
Селина, закутанная в одну из тех покрышек, которые я бросил ей вослед, слегка дрожала от холода или нервного возбуждения. Все мы не умеем сохранить спокойствие, когда на нас обрушивается чарующее многообразие обновленного мира. От ее тряпок и, конечно, от кожи подванивало-таки: стоило бы сразу поместить ее в воду, чтобы смыть остатки умирания человеческой плоти, но нам с мастером было, разумеется, не до того. Я без особых церемоний выволок Селину на воздух и по чистой вредности окунул в свежевыпавший снег, объясняя, что к холоду мы, вампиры, не должны быть чувствительны так, как смертные. Второпях натянул на нее кое-какие свои вещи: узкие лосины, блузу, поверх блузы (сообразив, что ее кремовый оттенок нас демаскирует) — короткую мужскую шубу из каракуля. Моя теплая обувь оказалась велика, даже когда ее надели на теплый носок. Селина комментировала, что это тридцать восьмой, а у нее всегда был тридцать шестой с высоким подъемом.
Практически на самом главном проспекте я заманил для Селины первую добычу: шикарную, насквозь прогнившую путану, которая, очевидно воображая себя героической куртизанкой времен франко-прусской войны, описанной Мопассаном, убивала здешних мафиозных нуворишей, раздавая направо-налево свою ВИЧ-инфекцию.
— Ну что же, уговорим девушку на двоих, — пробормотала Селина, когда я подмигнул красотке, кивком указав ей на моего спутника, что выглядел, как нынче говорят, «голубовато». Впрочем, она явно не отказалась бы и тетку обслужить на лесбийский манер.
К моему крайнему изумлению, в дальнейшем Селина повела себя спокойно, как-то даже по-будничному и без излишних эмоций любого рода. В номере, куда нас привела эта дама полусвета, я аккуратно вскрыл ей вену и приказал Селине пить. Она не пролила ни капли, не допустила ни малейшего перебоя сердца до самого последнего мига, и я не заметил в ней той пагубной вампирской жажды, которая так была свойственна мне в Венеции.
— Бедный звереныш, — произнесла Селина свою эпитафию. Потом мы вынесли труп — и то, каким образом моя подопечная от него избавилась… нет, лучше я не буду выдавать секретов. Тем более, что вовсе не это меня шокировало, а та обыденная деловитость, с какой Селина стянула с ног нашей жертвы мягкие, чулком, сапожки. Кстати, ничего больше она не взяла.
— Ролан, вы не представляете себе, как плохо воевать в дурной обуви, — ответила Селина на мой недоуменный взгляд. — Это у меня пожизненный идефикс.
Во второй раз, часа на три позднее, она вышла в компании Римуса, и вдвоем они разгромили базу боевиков, собравшихся в очередной раз подорвать местный аналог «Восточного экспресса». Надеюсь, тем самым они сильно улучшили местную криминогенную обстановку.
Я запомнил сентенцию нашей общей коллеги по сходному поводу:
— Не стоит слишком радоваться истреблению зла. Оно занимает в мире постоянную экологическую нишу; если ниша опустеет, ее тотчас же займет иное зло. И неизвестно, которое будет хуже.
Ну, а на третий день — как отрезало. Вмешательство в ее внутренние дела, видите ли. Я деликатно намекнул, что естественное орудие Селины не так уж удобно… для самостоятельных действий.
