Ну, а на третий день — как отрезало. Вмешательство в ее внутренние дела, видите ли. Я деликатно намекнул, что естественное орудие Селины не так уж удобно… для самостоятельных действий.
— Мальчик, чтобы вскрыть свою шейную вену, человеку нужна половинка безопасной бритвы, минута времени и малая толика храбрости. Ни один тонтон-макут не успеет вмешаться, — заявила она. — А тут чужая.
Еще одно обстоятельство, которое меня смутило, если не возмутило. Когда я после первого похода пожаловался ей, что в новоявленной Пальмире почти не стало достойной охоты, Селина отбрила:
— Не понимаю, почему для вас так мало пищи. Что нравственный уровень человечества повысился — допустим как гипотезу. Вместо отважных негодяев землю населили трусоватые ничтожества, которые убивают по преимуществу своим языком или руками посторонних. Семь с лишним миллиардов смертных законно топчут землю: если распылить их над тайгой, пармой и сельвой, то в буквальном смысле нам всем дышать будет нечем. Не удержатся и истребят всё, что растет, бегает и шевелится, ибо на первом месте у них свое бренное существование, а остальное — вовсе без порядкового номера. Жалеть природу они научились, а вот общаться на равных — никак нет. Не наше поле и не наше дело? Снова допустим, что так и есть.
Но сколько людей обречено на муки из-за воспрещения эвтаназии? Нам говорят, Бог их испытывает. Нам внушают, что Он знает время каждого. Но что, если в этом Он полагается на нас в той же мере, как и в делах безусловного, чистого милосердия? А если прокламация великой ценности каждой отдельной жизни означает, по логике «Дао Дэ Цзин», что ныне эта жизнь не стоит и ломаного гроша? Что, если объявляют ее святыней те, кто в душе хочет умереть, но боится прям до усрачки? И какое множество людей попросту упускает свой звездный час, тот день, который, как говорят индейцы, хорош для смерти?
Годами позже, когда мы трое были, кажется, в Испании, я, каюсь, подшутил над ней, и скверно: сказался мой ядовитый нрав. Вслух засомневался, что Селина по нежности своего характера обходится без помощи каких-то анонимов, может быть, из младших вампиров, которым она покровительствует.
— По нежности характера, — повторила она неторопливо. Ее лицо застыло в странной гримасе: будто Горгона Медуза увидела себя саму в зеркале и надела на себя маску из того, что перед нею предстало. Потом Селина взяла меня за рукав и потащила в свой малый кабинет — комнатку в доме моего Мастера, где она держала свое небогатое имущество, ожидая переезда в Дом:
— Вот, смотри, это редкий клинок мастера-ковача Даррана, особый заказ, практически точная имитация катаны. Таких и было всего-то два. Японцы испытывали остроту лезвия, связывая вместе двух пленников. Катана должна была перерубить обоих по талии с одного взмаха.
— Ты устраивала и такое? — в тот момент я готов был поверить.
— Не я и не с этим. Вот, гляди еще.
Она бросила «японский» меч в общий ларь и достала оттуда новый экземпляр: недлинную, круто изогнутую саблю.
— Это вот карха, любимое оружие конных степняков, что служили под моим началом. Покороче ятагана, подлиннее серпа. Заточка прямая и обратная. Для этого народа особый шик — располовинить врага от правого плеча к левому бедру. Будто донским казакам былых времен. Тренировки им требовались, однако. На пленных. Я запретила. Но в бою, знаешь… Когда позарез надо прорваться…Тут уж не ты думаешь, а твое оружие. Когда над тобой чужая сталь, одно спасение — провести карху изгибом внутрь за его шею и сдернуть чужую голову с плеч. И смотреть еще, чтобы тебя ею в лоб не контузило.
Селина помолчала. Я лихорадочно пытался сообразить, когда кавалерия последний раз участвовала в войнах. Получалось, что во время второй мировой: поляки, Коссиор… Концы никак не сходились с концами.
— А пробьешься через кордон, возьмешь пленных — обменять на своих, допросить. В самом деле разговоришься. И милейшие люди оказываются! С одним ты рядом на свадьбе сидела — там свадьбы играются месяц, все горы успевают перебывать. Другой тебе в детстве коника из соломы плел. Третий и вообще четвероюродный брат младшей жены твоего деревенского старосты: такая родня считается у нас очень близкой.
Селина положила и этот клинок обратно, прикрыла тканью:
— Джакши-ло. Чего хотел — то и получишь. Пойдешь со мной, для сегодняшнего дела мне понадобится прикрытие.
Мы облачились в темно-серые брюки и просторные куртки, черные приталенные рубашки до колен, шелковый батист которых был украшен спереди рядом мелких золотых пуговок, и в узконосые черные туфли. Еще я получил круглую восьмигранную шапочку, туго прилегающую к голове, а Селина прикрылась серым шелковым платком на какой-то плотной основе, так что он стоял на скрепленных узлом волосах коробом.
Затем мы взлетели в ночное небо, ориентируясь по незнакомым огням. До сих пор не знаю, где мы побывали, но бар, перед которым мы приземлились, назывался «Эль-Парсо» или «Эль Фарсо». Селина поприветствовала одинокого бармена словами:
— Это мой младший брат, я нахожусь под его опекой.
— Что угодно в моем ничтожном кабаке красивой ханум и ее такому же красивому брату? — спросил бармен. — Мы не нарушаем законов, но запретно не пить, а напиваться допьяна. К тому же хаджи Омар-Палаточник заповедал нам…
— Кофе обоим, — перебила она его словоблудие. — В джезве, поставленной на белый речной песок. С корицей, мускатным орехом и кардамоном. Да чтоб ложечка в нем стоймя стояла!
Хозяин указал нам столик в самом углу: меня поместили в глубине, Селину на виду. Кофе прибыл незамедлительно — турка и две крошечных пиалы: я понял так, что здесь он прилагался здесь к коньяку или чему-либо еще более крепкому. Но насладиться его запахом мы не успели. Появился несомненный ОН.
Лет шестидесяти от силы, стройный и породистый, как борзая. Элегантен — куда там джентльмену из Таламаски. Серые волосы, серые глаза, бледный чувственный рот. И от него буквально разило, смердело отборным злом тускло-рыжего цвета.
Хозяин обернулся к нему в легкой панике. Селина легонько кашлянула, заставив нового гостя посмотреть на себя. Сдвинула платок на затылок.
— О-о, моя леди Тэйн, — в его английском присутствовал легкий акцент. — Не зря мне сообщили… не будем уточнять имен. И раскрасавица, как и прежде. И кофе пьем, как до болезни. Пригласишь к себе?
Он уселся рядом, не спрашиваясь.
— Нет, какой сюрприз и какая радость, Мы все полагали, что ты умерла.
— Представьте себе, мой Ронни Ди Аль Динери, — и я тоже. Как говорится, тепло.
— Или эмигрировала.
