– Да нет, – Мирося нарочито спокойно пожала плечами. – Разглядеть пытаюсь, какая вожжа тебе под хвост попала? Вас с Ясновским когда еще сговорили, и никогда я не слышала, чтобы ты жаловалась.
– Марысенько, – Мирослава, не выдержав, пересела на кровать к сестре и схватила ее за руки, прижимая их к своей груди. – Сестричко, расскажи, что тебя мучает? Ты же в последнее время сама не своя. Отцу перечишь, с Зоськой почем зря собачитесь, на меня то и дело голос повышаешь… Ну, неспроста же это все. Ведь не в пришлом этом рыцаре дело, да? До него это все началось?
– Да иди ты…! – Марыля вырвала руки у сестры и с силой столкнула ее со своей кровати. Мирося от неожиданности плюхнулась прямо на пол. Хорошо, лететь было невысоко. Пока она вставала, потирая ушибленное место, старшая сестра уткнулась лицом в подушку и разрыдалась.
Решив оставить обиды на потом, Мирослава снова присела рядом с сестрой и осторожно погладила ее по растрепавшимся волосам. Та заплакала еще громче. Наревевшись всласть, Марыля наконец-то оторвалась от подушки. Пару раз шмыгнув носом, она исподлобья посмотрела на сестру.
– Да что бы ты понимала, Миросько! Будто не знаешь, что тата сговаривал, меня не спрашивал.
– Так и меня не спрашивал, и Ядзьку, и Беатку… Сама знаешь, что у нас только Гражинка за своего Яся по большой любви пошла. И то, потому что татка с его отцом когда-то у князя вместе служили. Так чего ж теперь реветь?
А ты чего ревела, когда отец сговором погрозил?
– Так… – Мирослава на миг растерялась, пытаясь вспомнить, когда это она ревела. И ревела ли? Так и не вспомнив, решила ответить. – Мне вообще замуж не сильно хотелось. Ни за кого, понимаешь. Не нагулялась я еще по воле, сколько всего интересного не увидела.
– Вот, – уцепилась за слово Марыся, – сама говоришь «не хотелось», а теперь ведь хочется?
– А теперь тата сказал, что надо идти. Куда ж деваться.
– Вот и мне – некуда. – Марыля начала снова всхлипывать. – Ничего-то ты, Мироська, не понимаешь! Твой-вон ядзвин ядзвином, а подарки дарит, на колено встает, прилюдно ухаживает…
И чужоземец этот песни такие красивые поет, да все на меня поглядывает, словно для меня одной. А Лукашик только сопли рукавом вытирает. Вот пойдешь ты, Мироська, за своего ядзвина, так хоть будет что вспомнить. А у меня и этого не будет. Понимаешь ты это, блаженная, или нет?! Никто передо мной на колено не станет, стежку не попросит. Никто ухаживать не станет… Пойду за Лукашика, как в могилу.
– Ох и дурная ж ты, Марысько! – Не выдержала Мирослава, отталкивая сестру. – Ты чему завидовать вздумала? Ты что же, думаешь, что не встань Борута передо мной на колено, татка ему бы меня не отдал? Да они ж, наверное, сговорились еще до того, как нас в покой позвали.
Только ты в Ясновке хозяйкой будешь, а я мало того, что в Ятвеже, так еще и при свекре с деверем. Как еще примут.
Марыля попыталась возразить, но теперь уже Мирося разозлилась по-настоящему.
– Ты все меня попрекаешь, что нянькины сказки слушаю, а и сама, похоже, лишку наслушалась.
Песни, говоришь, красивые? Да если бы нас, как Ясновских, из подвала за патлы выволокли (этот твой закопченный красавец и выволок бы), знаешь, как мы бы запели? Тебе Лукаш ни разу не говорил, какими он родню нашел? Нет? А мне Борута рассказал.
– Зачем? – Марыля, ошарашенная таким напором, даже икнула.
– Чтобы сама береглась и вас берегла. – Не задумываясь ответила Мирослава. – Теперь вижу, что не зря рассказал. А ты, Марысько, слепая. Лукашик твой в пятнадцать лет всю семью схоронил, на пепелище остался.
Иной бы на его месте руки опустил, а он Ясновку заново отстраивает. Татка говорил, сразу новый частокол поставил, ров прокопал от ближайшего ручья. Помнишь, тата ему еще хлопов посылал по-осени? Когда ему, по-твоему, перед паненками красоваться? Ты его тут сопливым обзываешь, а он, наверное, сам с хлопами в болоте лопатой махал, чтобы до зимы все успеть.
– А все равно, как подумаю, что он меня слюнявить будет, – отрезала Марыля, – противно.
И добавила, осененная внезапной идеей.
– Слу-шай, Миросько! А давай мы с тобой женихами поменяемся!
– Ты чего, Марылю? Да у тебя, никак , горячка… – Мирося хотела пощупать лоб сестры, но та удержала ее руку и быстро зашептала.
– Смотри, все сходится. Тебе Лукашик нравится, ты за него и иди. А как благословят, деваться будет некуда, увезет тебя в Ясновку.
– А Борута как же? – Мирося растерялась.
– А Боруте меня отдадут. Других-то дочек у отца не осталось.
– Умом тронулась перед свадьбой? – Мирося подозрительно посмотрела на сестру, не зная, чего еще ожидать от Марыли. – То тебе задохлика этого подавай, в драных штанах, то Боруту моего… Вот погоди, скажу отцу, чтобы запер тебя в покоя до свадьбы. И в другой раз выгораживать не буду.
– Ну и не надо! – Обиделась Марыля. – Ишь, нашлась святая творцова!
Поссорившись, сестры разошлись спать голодные. Кислое молоко с хлебом так и остались стоять на столе.
Проснулась Мирослава от того, что очень хотелось есть. Вспомнив, что вчера из-за дурной Марыськи так и не удалось ни пообедать, ни поужинать, Мирося с досадой спустила босые пятки на пол. И тут же застыла, прижав к ладошки ко рту. Над спящей Марылей кружилось легкое облако, которое то принимало какие-то нечеткие очертания, то снова рассеивалось легкой дымкой.
Неизвестно, сколько продлилось бы оцепенение Мироси, если бы Марыля не повернулась во сне. Дымка тут же стала плотнее, словно сгустилась, и полупрозрачный силуэт потянулся к лицу девушки. «Душу выпьет!» – испугалась Мирослава и, что есть силы, запустила в дымку первое, что попалось под руку. Это оказался небольшой железный ключик от шкатулки с намистом и прочими девичьими радостями. Вернувшись в свой покой, Мирослава поснимала украшения и сложила их обратно в шкатулку. Склоки склоками, а всякому добру – свое место.
Столкнувшись с железом, морок вздрогнул, словно от боли, а потом снова сгустился.
– Аминь! Аминь! Аминь! – Зашептала Мирослава, припоминая, что ночного летавца можно «зааминить». Оставалось только молиться, чтобы это был именно он. Потому что спасения от остальных бесов Мирослава не знала, как ни крути, а она – не храмовник.
Сложно сказать, сработало или нет, но дымка рассеялась. Куда она делась, Мирося с перепугу не заметить не успела. Может, вытянулась в окно, которое в пылу ссоры вчера притворили неплотно. А, может, Миросе просто показалось спросонку?
Мирослава уже почти уговорила себя, что все привидевшееся было только сном. Сотворив знак Творца, она встала и пошлепала босыми пятками к столику с едой. Но случайный взгляд, брошенный в окно, заставил отложить едва надкушенный кусок хлеба и вздрогнуть. За окном клубился туман.
Скорее всего, это был просто туман. Самое обычное дело поздней весной и ранним летом. Но Миросе, взбудораженной вчерашним вечером и неспокойным пробуждением, все казалось значительно хуже.
Осенив себя и спящую сестру знаками Творца, Мирослава прямо как была, в одной сорочке побежала к родительской спальне.
– Татусю, мамусю, то я, Мироська, – лихорадочно зачастила она в приоткрытую щель двери. – мамусю, там с Марыськой что-то не то. Гляньне, бо мне страшно!
– Что с Марыськой? Горячка? Бегунка? Съела чего-то не того? – Деловито начала расспросы пани Малгожата, на ходу заправляя волосы и накидывая кафтан.
– Ой, не знаю, мамусю! – Мирослава торопливо шептала, спеша по коридору вслед за матерью. – Я проснулась, а над Марыськой что-то такое… И к устам тянется. А она спит. А я его зааминила. А оно пропало. А оно такое…
– Так. Стой. – Пани Малгожата резко остановилась и строго посмотрела на дочку. – Может, тебе просто приснилось чего? Ты и испугалась.
– Не знаю, мамусю, – Миросе уже и самой начинало казаться, что это все было сном. – Но Вы хоть гляньте, ладно? Вдруг, оно там опять, а Марыська сама. А мне страшно…
– Ох, дитя ты дитя. – Пани Малгожата покачала головой. – Говорила я твоему отцу… А! – Она раздраженно махнула рукой и пошла к девичьему покою, мысленно досадуя на своего Януша. Говорила ж ему, что хоть и шестнадцать Мироське скоро, но разбаловали они ее, младшенькую. Она ж и разбаловала, пока он с Лукашиком носился. Деваха в возраст вошла, а туда же, сказкам верит.
