Отдыхал он в бывшей материнской комнате, в которой теперь вместо чистоты и порядка царил полный разгром. Тось вообще не слишком утруждал себя уборкой, а в этой комнате сорил и разбрасывал вещи с каким-то мстительным удовольствием. Напротив когда-то чистой и опрятной постели висело большое зеркало, и Тось иногда приносил морковку или яблоко, устраивался на кровати и заводил со своим отражением длинные разговоры. Все-таки живое человеческое лицо, а не скотина бессловесная. Иногда, когда на зеркало падал случайный взгляд, ему казалось, что отражение внимательно смотрит на него и кивает, либо качает головой в ответ, поддерживая разговор. Конечно, Тось знал, что это неправда, но все равно тщательно пестовал в себе иллюзию и даже придумал отражению имя Рось, похожее на свое собственное.
В целом, не сказать, что он был так уж недоволен своей жизнью. Конечно, Тось бы отдал половину своего хозяйства за возможность хоть краем глаза увидеть Миру, но чего мечтать о несбыточном? Все равно, что мечтать, чтобы мать с отцом ожили и вернулись обратно. Не получится, их нет, и это навсегда. Кто-то наверху потянул за ниточку их души и вышиб из тел, как сам Тось вышибает души из кур или стрекоз. А это такое дело, что, если уж сделал, то обратно никак. У самого Тося, к примеру, ни разу не получилось.
А Мира…. Мира, может быть, и могла бы вернуться. Тось истово верил, что она также скучает по нему, как и он по ней. Ну, может немного сердится из-за тетки Фелисии, но не сильно. Она же знает, что он это сделал для нее. Только не приедет она. К кому ей тут ехать? Близкой родни у нее в Краишевке не осталось, а сам Тось ей никто. Сама Мира, может, так и не думает, но вот ее тетка думает наверняка.
В общем, Тось и сам понимал, что лучше ему о Мире пока забыть и не вспоминать, однако беда была в том, что вспоминать-то ему было больше и не о ком. И самые лучшие, и самые худшие воспоминания были так или иначе связаны с его молочной сестренкой, и потому, хочешь — не хочешь, а приходилось, поглядывая в зеркало, рассказывать отражению бесконечные истории о том, как и во что они играли когда-то с Мирой и видеть краем глаза, как оно кивает или качает головой в ответ.
Да, Тось жил неплохо, но одиноко. Очень, очень, очень одиноко.
Кроме одиночества неудобство Тосю доставляла разве что только еженедельная необходимость ездить в лес за хворостом. Лес находился не очень далеко от деревни, но когда Тось заканчивал возиться со скотиной, время уже переваливало за полдень. Еще сколько-то уходило на то, чтобы запрячь Орлика, и когда они добирались до леса, солнце уже клонилось к закату. Зима, как назло выдалась снежная, и попробуй его еще найди, этот хворост. Тось еле управлялся до темноты, а ехать домой в сумерках было попросту страшно. В лесу водились волки, и их леденящий душу вой доносился то с одной стороны, то с другой, наполняя сердце ужасом. В памяти всплывали истории о съеденных односельчанах одна другой страшнее. Впрочем, пока ему везло, и все заканчивалось благополучно.
Наверное, так бы все и продолжалось, если бы в конце лютотреска не ударили особенно жестокие морозы. Само собой, лютотреск не назывался бы лютотреском, если бы не отличался морозами, но на этот раз холод стоял такой, что действительно от мороза трещали деревья, оправдывая название месяца, и замерзала в колодцах вода. Дом у Тося выстуживался до такой степени, что по утрам, когда он просыпался, изо рта шел пар, а зубы стучали, как каблуки деревенских модниц во время танцев. Сэкономленные ранее, оставшиеся еще после отца дрова и собранный хворост, улетали с бешеной скоростью, хотя Тось растягивал их, как мог. Стоило только подумать о том, что придется ехать в лес, как начинало сосать под ложечкой от страха.
Но морозы тянулись и тянулись, и вот наступил день, когда у Тося не осталось ни одного полена. Волей — неволей, ему пришлось одеться потеплее, вывести Орлика из стойла, запрячь в сани и отправиться в лес. Пока они ехали, Тось несколько раз спрыгивал с телеги и бежал рядом, чтобы согреться, потому что просто сидя в санях можно было запросто околеть от холода. У Орлика вся морда, грива и один бок покрылись инеем от дыхания, у Тося, несмотря на отцовские меховые рукавицы, сводило от холода пальцы.
В лесу мальчишка с первых шагов начал бегать, как намагиченная игрушка зайка-убегайка. Рубил и тащил в телегу все, до чего мог дотянуться. Хотелось набрать всего и побольше, чтобы лишний раз не возвращаться сюда, пока мороз хоть немного не спадет.
Тось так увлекся, что ему вскоре даже стало жарко. Он сбросил верхний овечий тулуп, доставшийся от отца, и остался в одном кроличьем, из которого уже настолько вырос, что он не доходил и до коленей. В пылу работы Тось не заметил, как солнце затянуло тучами, подул ветер, и по земле поползла змеистая поземка. Опомнившись, он принялся спешно закреплять хворост, обвязывая его веревками. Удивился про себя, как много получилось набрать, вроде не так долго работал. Правда, сушняка было мало, в основном сырые ветки, но это ничего. Если смешивать, то сойдет и так. Дымить, конечно, будет, но Тось готов был потерпеть. Не успел он обрадоваться, что не придется мерзнуть, как Орлик неожиданно захрапел и шарахнулся в сторону.
— Стой! Тпру!
Тось сначала не понял, в чем дело, попытался схватить под уздцы, но взгляд упал на мелькнувшую между деревьями серую тень. Волки!
— Пошел! Пошел! — завопил Тось, на ходу запрыгивая в сани и изо всех сил дергая за вожжи.
Впрочем, Орлику не нужно было ничего объяснять. Он рванул так, что ветки, которые Тось не успел закрепить, свалились с телеги и рассыпались по снегу. В другое время Тось расстроился бы, но только не сейчас.
— Давай! Пошел! — вопил он, нахлестывая коня и поминутно оглядываясь назад.
Единственным шансом спастись было оторваться от преследования, но Тосю с Орликом не повезло. Отпускать их никто не собирался. Через некоторое время озирающийся мальчишка увидел скользящие по бокам от саней серые волчьи силуэты и понял, что его смерть — это вопрос самого ближайшего будущего.
Он испугался так, как никогда в жизни.
Не понимая, что означает смерть для других, то, что она будет означать для него, Тось понял сразу.
Оскаленная, истекающая слюной пасть сомкнется на шее, и он превратится в расплывчатое нечто, у которого не будет ни формы, ни возможностей что-либо изменить в своей судьбе. А может, и вообще ничего не останется, только пустота и кучка костей после волчьего пиршества.
Словно почувствовав его страх, от стаи отделилась тень и метнулась к саням. Через миг Тось ощутил глухой удар. Волчья морда возникла прямо перед ним, как в кошмарном сне. Смрадный запах проник в ноздри, и прежде, чем Тось успел что-либо сообразить, перед лицом щелкнули зубы. Он завопил и инстинктивно сунул локоть в волчью пасть. Орлик, истерически заржав, прянул в сторону, сани мотнуло, Тось свалился с них и покатился вместе с волком по снегу.
Разумеется, когда бешеные кувырки прекратились, волк оказался сверху. Задыхаясь и отплевываясь от попавшего в рот снега, Тось открыл глаза и увидел, что зубастая пасть нависает прямо над его лицом. Капля волчьей слюны упала на щеку, заставив завизжать не хуже Орлика. Тось принялся яростно отбиваться локтями, одновременно пытаясь выбраться из-под огромного тяжелого зверя. Тот щелкал зубами прямо перед его носом, Тось жмурился от ужаса и отвращения и бил, бил по этой проклятой пасти локтями, потому что они были защищены толстым тулупом, и волчьи зубы увязали в нем, не доставая до тела.
Конечно, долго так продолжаться не могло. Волк, у которого сил и опыта было в десятки раз больше, чем у двенадцатилетнего мальчишки, выбрал момент, вцепился в кроличий тулуп и рванул так, что оторвал от него кусок вместе с кожей с Тосева локтя. Мальчишка заорал изо всех сил. Торжествующая волчья морда снова придвинулась к его лицу, и смерть, дыша смрадом, заглянула Тосю в глаза.
