Персефона смеялась, говорила, что ей пора бы уж остановиться на каком-нибудь одном, но нимфочка, кажется, слишком увлеклась процессом. Мысль о том, что её истинная любовь вдруг найдётся и таки придётся остановиться, приводила её в ужас. В такие минуты Минта страстно мечтала о том, что идеальный возлюбленный не будет обременен лишними принципами и они смогут путешествовать по чужим постелям вместе, как Посейдон и Амфитрита.
Персефону эти её мечты забавляли, и Минта старалась мечтать чаще — чтобы сестра хоть немного отвлекалась от тяжёлых мыслей и зловещих планов. Надо сказать, за девяносто лет в Подземном мире она много чего наслушалась — и от сестрицы, и от многочисленных подземных мужиков, которых частенько пробивало на откровенность после жаркой ночи — и сама могла бы неплохо строить козни всяческим злопыхателям.
Минта не жалела, что, однажды спустившись под землю, не стала подниматься обратно. Притворяться развратной служанкой царицы и под покровом ночи собирать для неё информацию оказалось гораздо интереснее, чем просто спать со всеми подряд на поверхности, да ещё и выслушивать потом от Деметры сентенции вроде «в кого ты такая уродилась, да у меня за всю жизнь мужиков было меньше, чем у тебя за три дня, да вспомни, что ты не простая нимфа, а дочь богини, так что остепенись».
Нет, Персефона тоже могла устроить ей нагоняй — как в тот раз, когда Минта решила поближе познакомиться с Эребом — но нимфочка с чистой совестью пропускала её нотации мимо ушей. В чём, в чём, а в любви царица Подземного мира разбиралась из рук вон плохо. Любовников у неё, считай, и не было, а Арес в качестве мужа не выдерживал никакой критики.
Поэтому теперь, когда появился Аид, который ей, кажется, даже понравился, Персефона с чего-то раздумывала, и нимфу это злило. Уже и сама затащила бы его на ложе, но, во-первых, очень уж хотелось устроить сестре личную жизнь, а, во-вторых, для самой Минты Аид всё-таки был жутковат.
Высокий, черноглазый, вполне себе симпатичный — казалось бы, что ещё нужно, но нет. Его движения были слишком резкими, манеры слишком безапелляционными, поступки слишком странными, и всё это вместе вызывало какую-то оторопь. Ну, вроде как Таната на ложе волочь.
Что самое странное, при всём при этом Минта не могла воспринимать Аида как царя. Даже Арес, тот был куда царственней (когда шлем не носил). Был, был, конечно, момент, когда Аид показался ей настоящим Владыкой, но вскоре выяснилось, что это замаскированная Эмпуса.
Влюбляться в Эмпусу Минте категорически не хотелось.
Как итог, Аид так и ходил не пристроенным: Персефона продолжала страдать из-за Ареса, дочки и отсутствия нормального мужика, а Минте пришлось довольствоваться Гермесом.
Сначала тот был ещё ничего, но в кульминационном моменте ему приспичило звать Гекату. Спасибо, что не Таната! Такого бы Минта точно не выдержала.
Так или иначе, в её планы не входило давать Гермесу второй шанс. Ну, только если в условиях полнейшего дефицита мужиков. А его, дефицита, как раз и не предвиделось — путь Минты лежал на Олимп!
Там ей представится исключительная возможность сравнить: Зевса — с Аресом, Гефеста — с Радамантом, Аполлона — с Гипносом, и, может, даже найти свою истинную любовь. Само собой, Минта рассчитывала, что любовь попадется не сразу.
Конечно, Аид просил тихонечко, не привлекая излишнего внимания, разведать, что с Громовержцем, но это проще всего сделать с чьего-нибудь ложа, разве не так?..
На мгновение расставшись с мыслями о мужиках, Минта стала травой, потянулась ввысь, к солнышку, бросила вверх семена и сама стала семенами. Оседлала лёгкий ветерок — игривый, кружащий в объятиях — и повелела ему отнести себя на Олимп. Проросла там на золоте и на мраморе — у обычной травы так бы точно не вышло — и снова перекинулась в нимфочку.
Потом с наслаждением додумала мысль («интересно, а как это — быть с Зевсом?») и огляделась. Изысканная красота Олимпа показалась ей знакомой — пожалуй, дело было в том, что, окажись Минта хозяйкой Олимпа, устроила бы всё точно так же.
На мгновение появилось ощущение, что и дорогу не надо спрашивать. Она как будто знает и так, как пройти на холм, где всегда светит солнце, стоят двенадцать тронов, один другого роскошнее, столы всегда наполнены яствами и любого гостя всегда ждут на пир. А ещё она знает, как сразу пройти в покои к Зевсу, Афродите или Дионису, как найти кузницу Гефеста или милые маленькие домики, в которых обитают олимпийские нимфы и хариты…
Ощущение схлынуло быстрее, чем Минта успела к нему привыкнуть. Но нимфочка не расстроилась — она привыкла не доверять своей интуиции ни в одном вопросе, кроме, естественно, мужиков.
Так что Минта просто пошла вперёд.
Золото и мрамор, мрамор и золото весело стелились ей под ноги. Колонны, беседки и портики поражали изысканностью очертаний, а местные нимфы и хариты весело смеялись над Минтой, провожая её туда, где звенели голоса богов и богинь и разливал нектар ковш Ганимеда.
Туда, где царственно восседала Гера, играл на кифаре златокудрый Аполлон, забавлялся со стрелами вечно юный Эрот, загадочно улыбалась — как будто своя — Геката, раскатисто хохотал Гефест, кружились в танце младшие боги, хариты и нимфы.
Туда, где царило веселье, где лился рекой нектар, где пахло душистой амброзией, где звенела кифара.
Где почему-то не было Зевса.
Гермес
Гермес проводил с ходу влившуюся в хоровод Минту недовольным взглядом и поправил дымчатую вуаль на своем центральном теле. Точнее, на центральном теле Гекаты.
Да, он снова был Гекатой — Аид решил, что так будет безопаснее. Геката, она ведь может подняться на Олимп по каким-то своим делам — поболтать с богинями, поискать каких-нибудь редких ингредиентов для своих зелий? Пускай она почти полстолетия не выбиралась из Подземного мира — но ведь может? Может?
Конечно, может. Её ведь не прогоняли с Олимпа пинками в чувствительные места, и не орали «только попробуй вернуться» — в отличие от Гермеса. Потому, что если бы Геката подслушала беседу Афины, Артемиды и Афродиты, она догадалась бы держать язык за зубами, а не растрепала бы обо всем Зевсу. Или, по крайней мере, приложила бы максимум усилий, чтобы эгидодержец поверил именно ей, а не любимой дочери Афине. Может, зелье бы какое-нибудь приготовила…
Геката, в отличие от Гермеса, не была дурой. За всё время, что он её знал, она допустила всего одну ошибку — впустила в свой дом одного несчастного бога.
Ей следовало гнать Психопомпа поганой метлой — тогда, наверно, за ней не пришел бы Арес.
И Гермесу бы не пришло сотню лет вспоминать, как…
Вуаль скрывает лицо Гекаты, видны только пухлые алые губы:
— Визит Владыки — такая неожиданность, — ровный, спокойный, бархатный голос.
И чуть заметная пауза перед словом «Владыка», словно Гекате приходится напоминать себе о новом статусе Ареса. Уже почти тысячу лет новом, да.
— Не знал, что у тебя что-то… с этим, — Неистовый небрежно кивает в сторону Гермеса. Конечно, когда набросил на растерявшегося племянника сеть ковки Гефеста, можно и покивать. — Тебе же хуже.
В его словах, в улыбке, глазах — приговор, но кто рискнет его исполнить? В покоях колдуньи никого нет. Насколько силен бог войны в схватке один на один?
Губы Гекаты трогает усмешка.
Арес открывает рот и с хрипом втягивает в себя воздух. Втягивает и втягивает, словно не в лёгкие, а в желудок, и воздух в комнате приходит в движение.
И тут Гермес понимает, как именно они собираются проделать то, что собираются, и почему их уже никому не остановить.
Никому и ничему.
Ему, бестолковому, не стоило и пытаться в одиночку справиться с заговорщиками. Не стоило и пытаться преградить путь Войне, пожирающей мир.
Своим дурацким поступком он только поставил Гекату под удар!
— Она ничего не знает! — захлебывается криком Гермес. — Я ничего не сказал! Ничего!
