«Убери их! Убери детей!» — беззвучно кричал я. Но зря: дети и сами исчезли, превратившись в черные драконьи скелеты, угрюмо взирающие на то, как Хель забавляется со мной. А она действительно забавлялась: я не хотел ни ее, ни сиделку. Я вообще не хотел женщину, я хотел пить! Так что Хель трясла и дергала обмякший орган и смеялась надо мной — едко и унизительно.
— Ты бы хоть морковочку взял, — посоветовала она голосом Закка. Я глянул на нее и застыл: на теле Хель сидела голова северянина. Он скалился и плевался, нависая надо мной и тряся обвисшей старушечьей грудью, а я не мог даже глаза закрыть. Чудовище забралось на меня и принялось ерзать, оставляя влажные следы.
— Не встает. Никак не встает, — жаловалось оно. — Придется мне вставить.
С этими словами монстр окончательно превратился в Закка, поднял и развел мои колени, нацелил свой уродливый член и…
Я проснулся от собственного крика. Сел на кровати, тяжело дыша и пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Приснится же такое.
Я встал, налил себе полный стакан воды и наконец-то напился. В горле у меня действительно ужасно пересохло. Ноги все еще гудели, а подошвы стоп напоминали щедро истыканную булавками игольницу. Состояние было препоганейшее. За окном тоже наблюдалась какая-то муть: над городом висело пыльного цвета облако, из него летело что-то среднее между туманом и моросью. Надеюсь, меня не погонят сегодня на улицу.
Не погнали. Все оказалось гораздо хуже: после завтрака Лан отправила меня… к прачкам. После того, как я ознакомился с сутью их работы, у меня возникло серьезное подозрение, что Лан мстит мне за то, что я больше не испытываю к ней симпатии: сначала зола, потом прогулка босиком, теперь вот стирка. Мало того, что это было ужасно унизительно, да к тому же работа оказалась крайне тяжелой, и к вечеру, когда меня все-таки отпустили из этого влажного ада, у меня жутко болела спина, ныли все мышцы, а на руках горели огнем лопнувшие мозоли от бесконечного выжимания простыней. Боги, неужели эти тетки каждый день так вкалывают? Я и один раз еле пережил, и это еще с учетом того, что прачки отпустили меня чуть пораньше, поняв, что на моих руках живого места не осталось. Если завтра Лан отправит меня этими руками что-нибудь солить, значит, и правда ненавидит и специально издевается.
После ужина, в течение которого Закк не переставая шутил надо мной по поводу женской работы, я, как обычно, вознамерился уйти подальше от всех и провести вечер в уединении, но меня вдруг остановил Эдар:
— Куда ты так торопишься, Эстре? Неужто тебе весело сидеть одному взаперти?
Я окинул взглядом его медведеобразную фигуру, нависшую надо мной, и неохотно пояснил:
— Мне здесь не рады.
— Чушь! — Эдар хлопнул меня между лопаток, едва не выбив дух. — Я тебе рад. Бардос тебе рад. Лан тебе рада. А что Закк зубоскалит — так он со всеми так.
Я что-то не замечал, чтобы Закк еще над кем-нибудь так изгалялся, но спорить с Эдаром не стал — еще решит утешить меня дружескими объятиями, после которых я буду месяц валяться в постели с переломанными ребрами.
— Пойдем, — Эдар подтолкнул меня в ту сторону зала, где каждый вечер собирались почти все работники и обитатели дома Великой Матери, чтобы поболтать, посмеяться, послушать музыку, а то и былину, прежде чем на город навалится ночь, и молодые уйдут в сад жечь костры. В свой прошлый приезд я тоже любил полежать на подушках, послушать, как Великая Мать — теперь уже «бабушка» — играет на странном подобии арфы.
Эдар все-таки уговорил меня остаться, но я предпочел далеко от него не отходить: он был здесь самым уважаемым мужчиной, пожалуй, даже более уважаемым, чем князь, и при нем мне по крайней мере не грозили плевки и тычки в бок, которые я время от времени «ловил» от друзей Закка. Лан, немного удивленная моим решением остаться, приветливо кивнула мне, а потом словно забыла: вокруг нее вилась стайка молодых людей, беспрестанно делавших ей комплименты. То ли это традиция была такая, то ли Лан и правда считалась у них красавицей, но меня это почему-то раздражало: какой смысл ухаживать за девушкой, если близость с ней тебе не светит?
Через некоторое время я увлекся. По правде говоря, мне нравилось музыкальное искусство Асдара: было в нем что-то настоящее, не надуманное. Хотя порой гармонические ходы были просто дикими, а отсутствие строгой темперации выбивало из колеи. Сколько бы я не пытался, мне не удавалось пропеть ни одну местную песню: я подтягивал их к привычным нотам, попросту не улавливая нюансов. Да, я их слышал, но не мог повторить.
— Эстре, спой нам, — неожиданно попросила какая-то девочка с жуткими бровями, почти сросшимися посередине. — Спой что-нибудь крагийское.
На меня уставилось несколько десятков пар глаз, но далеко не все смотрели с интересом. Впрочем, в толпе тут же возникли какие-то ручейки, и вокруг меня быстро образовалась полянка, усеянная молодыми девушками. Почти все они явились сюда не сразу после ужина, а успели приготовиться к ночи, и сейчас их тела были закутаны в заманчиво распахивающиеся одежды, а волосы были уложены и украшены. Я ощутил, как кровь оттекает в пах и принимается пульсировать там. Это все их жаркие взгляды. Они неприкрыто шарят по мне, будто раздевая. В горле у меня мгновенно пересохло, и пришлось глотнуть вина.
— Я не люблю петь, — соврал я. Петь я любил. И танцевать. И играть на клавесине тоже.
— Спой, Эстре, — раздался у меня над ухом голос Лан. На плечи легли ее руки, щеки коснулся выпавший из прически локон. Я вздрогнул. — Спой про дракона и звезду.
— Но я не помню слов, — попытался отвертеться я.
— Ну и что, — Лан обняла меня за плечи и заглянула в лицо. — Тогда спой просто так, без слов. Мама тебе подыграет.
«Мама» покосилась на меня, но кивнула, пододвинулась к арфе и подняла руки, приготовившись подхватить мелодию. Я вздохнул. Конечно, я мог отказать им всем и демонстративно уйти, но мне и так здесь не особо рады. Придется разок удовлетворить их любопытство. А потом можно будет сказать, что у меня горло болит.
Я прокашлялся. В зале повисла тишина. Лан тут же отпустила меня, села рядом с Эдаром и откинулась на него спиной. Эдар удивился, но потом улыбнулся и мягко придержал ее. И чего она сразу его не выбрала? Отличная пара бы получилась, а на мою голову не свалилось бы столько бед.
Вздохнув, я запел. Без особого желания и без слов, как и было велено. Но музыка почти сразу больно резанула душу, напомнив о прошлой жизни. Перед глазами встал дом, лица брата, сестренки, отца. Вереницей потянулись чудесные картины восходов и закатов, которыми я любил наслаждаться с вершины башни. Боги, неужели, я больше никогда этого не увижу? В горле у меня заскребло, на лице непроизвольно появилась страдальческая гримаса. Усилием воли я разровнял складки на лбу и выправил голос. А потом в довесок еще и заставил себя чуть улыбнуться, чтобы никому и в голову не пришло, что мне так больно вспоминать песни моей родины. Но, похоже, моя борьба странно отразилась на исполнении, и к концу песни все без исключения девушки вокруг меня вытирали слезы. Я проглотил комок и посмотрел на Лан: хотела, чтобы я спел? На, получи зареванную толпу подданных. Отличный вечер, не правда ли?
В зале висела абсолютная тишина. Все смотрели на меня, но никто не говорил ни слова. Ни одобрения, ни порицания. Просто взгляды, от которых некуда деться. Они словно раздевали меня, но вовсе не так, как пять минут назад: они обнажали мою душу и грубо лезли в нее, болезненно разрывая оболочку, в которой та была спрятана. Ощущение было почти такое же, как при молитве, только направленное в другую сторону. Острые взгляды кололи меня, чужие мысли пробирались внутрь и копошились, копошились во мне, как дикие животные, случайно забредшие в дом и решившие его осмотреть, ломая и разрывая все хрупкое и нежное, оставляя грязные следы и кучи осколков.
Я не выдержал. Встал и ушел оттуда. Пусть думают, что хотят. Я никого не оскорбил, я сделал все, что от меня хотели. Нечего лезть ко мне в душу. Имею право быть собой, даже если это означает быть одиноким.
