Снадобье Лан, к счастью, подействовало, и кожа словно онемела. Боль не пропала, но перестала быть такой яростной, и пока я лежал, не шевелясь, о ней можно было даже не думать. Так что когда у меня закончились идеи, чем бы занять себя, я забылся неглубоким, тревожным сном.
Разбудила меня Лан со своей дурацкой кастрюлькой.
— Я тебе кашу принесла, — сказала она, садясь на край кровати.
— Спасибо, я не голоден.
— Уверен? — нахмурилась Лан.
— Уверен, — ответил я: мысль о еде была почему-то неприятна, а от запаха каши даже подташнивало. К счастью, Лан отнесла кастрюльку на стол в другом конце комнаты, и запах пропал.
— Выпей хотя бы травяного отвара, — сказала она, возвращаясь ко мне с бокалом какой-то жидкости.
— Ну, Лан… — начал я, но сразу заткнулся, осознав, что сказал это с такой же интонацией, с которой когда-то обращался к няне, уговаривавшей меня есть капусту. Докатился.
— Пей, — сказала Лан, помогая мне сесть: в теле отчего-то разлилась чудовищная слабость. Я послушно сделал несколько глотков, и Лан отставила бокал. Потом еще раз глянула на меня, нахмурилась и приложила ладонь к моему лбу.
— У тебя жар, — сказала она обеспокоенно. Я сонно моргнул: у меня действительно шумело в ушах, и ужасно хотелось завалиться обратно. Лан снова забренчала своими склянками, накапала в бокал какой-то пахучей дряни и сунула его мне под нос.
— Не надо, — вяло отмахнулся я.
— Или ты пьешь сам, или я позову Эдара: он будет держать тебе челюсти, и мы напоим тебя насильно.
Я вздохнул и допил содержимое бокала. С новым снадобьем оно приобрело мерзкий сладковатый привкус. Лан удовлетворенно кивнула и убрала его. Потом еще немного послонялась по комнате, прибирая вещи, вернулась ко мне и прилегла на другой стороне кровати, подперев рукой голову. Некоторое время она разглядывала меня, мягко улыбаясь, поправляла мои волосы и торчащий край бинта, а потом пододвинулась поближе, уложила голову на мою подушку и глубоко вздохнула, пощекотав мне ухо.
— Знаешь, ты такой хрупкий, — заметила она.
— Сама такого выбрала, — огрызнулся я.
— И очень чувствительный при этом, — словно не заметив моих слов, продолжила Лан, поглаживая меня по плечу тыльной стороной пальцев. Я вздрогнул. Точно. Сегодня же моя ночь.
— Если тебе так трудно, — она придвинулась еще ближе и зашептала мне на ухо, — я могу оберегать тебя. Как дитя. Хочешь? Со мной никто не поспорит.
— Нет, спасибо, я как-нибудь сам, — возмутился я: еще такого унижения мне не хватало!
— Но тебе тяжело, — заметила Лан, осторожно целуя меня в ухо.
— А ты думаешь, если ты запрешь меня в клетке, мне будет легче? — спросил я, повернув к ней голову и посмотрев прямо в глаза. Ожог на шее тут же заполыхал, напоминая о себе. — Или, быть может, мне будет легче, если все твои подданные будут открыто насмехаться надо мной?
— Прости, — она опустила глаза. — Но я правда не знаю, чем тебе помочь. Я пыталась что-нибудь придумать…
Мы помолчали, думая каждый о своем. За окном сгущались сумерки. Со стороны восточного сада долетали звуки голосов — это ночь вступала в свои права.
— Ты будешь делать ЭТО сегодня? — наконец, спросил я, стараясь произносить слова без эмоций.
— Нет, — Лан помотала головой. — Ты же болен.
Я кивнул и поморщился: опять забыл про ожог на шее.
— Тогда давай спать, — предложил я. — Глаза просто слипаются.
Лан не стала спорить. Осторожно накрыла меня тонким одеялом, свернулась рядом клубочком, и через пару минут уже спала. А я отчего-то еще долго лежал и думал. Наш разговор снова и снова прокручивался в моей голове, прогоняя сон: Лан предложила мне жизнь без хлопот и забот, а я отказался. Почему?
Я проснулся больным. И дело было не только в то и дело дающей о себе знать жаркой боли: у меня ломило кости, выкручивало суставы. Мышцы дрожали, как у старика, и постоянно хотелось пить, но я не мог: горло опухло, и каждый глоток был для меня тяжким испытанием. Все говорило о том, что ко мне привязалась классическая простуда. Я не мог понять, откуда она взялась, но Лан ее появление почему-то не удивило. Она крутилась вокруг меня весь день, не давая покоя со своими бесконечными отварами, мазями и параал́ми, которые приходилось вдыхать, склонившись над миской. Но неприятнее всего было то, что она никого не позвала в помощь, и я вынужден был добираться до уборной, опираясь на ее плечо. Это было унизительно, но предложенная ею альтернатива — ночной горшок — была еще хуже.
К вечеру мне стало совсем плохо. Пытаясь хоть как-то облегчить мое состояние, Лан опоила меня очередной сладковатой дрянью, и я почти все время находился в состоянии полудремы, и потому шумный скандал Лан и Закка как-то пронесся мимо моего сознания. Только утром я сообразил, что Закк приходил исполнить супружеский долг, а Лан его выгнала. Когда ее снадобья, наконец, начали действовать, и я стал мыслить более ясно, мне пришла в голову мысль, что Закк теперь обозлится вовсе не на жену, которой он и слова поперек сказать не может, если она того не хочет, а совсем на другого человека — меня. Выздоравливать сразу расхотелось. Комната Лан показалась уютной и очень даже привлекательной. Вон как тут много книжек и всякий картинок. Полежу немного, отдохну. А сегодня Эдар придет, он меня не выгонит.
Впрочем, мне не нужно было даже притворяться: черезчур медленно заживающий ожог, насморк, а также бесконечное чихание и правда доставляли мне ужасные неудобства. Но они уравновешивались разными приятными мелочами. Например, Лан распорядилась перестирать мое грязное белье, которое я копил в купальне с самого дня приезда, до последнего оттягивая неприятную процедуру. Как будто знал, что подвернется такая удача. Еще меня стали лучше кормить: когда на второй день я пожаловался Лан, что меня тошнит от одного только вида пшенной каши, она спросила, что бы я хотел съесть. Естественно, я тут же описал ей все свои любимые блюда. К вечеру мне принесли несколько на пробу. Конечно, это не было похоже на работу крагийских поваров, но хотя бы плеваться не хотелось: асдарскую кухню можно посоветовать только тому, кто весь день вкалывает, и к вечеру готов сожрать что угодно, даже горелое мясо и черствый хлеб, запив их кислым молоком.
А еще, после того, как исчезло ощущение содранной до мяса кожи, я полюбил мягкие прикосновения Лан, когда она втирала в место ожога свою хвойно-болотную дрянь. Как ленивый кот, я наблюдал за ее руками и блаженно щурился. Сначала я пытался это скрывать, но когда Лан обнаружила, что мне нравится, она стала делать это медленнее, явно нарочно затягивая процедуру, и я перестал прикидываться. Никакого подтекста в этой простой ласке не было — ни с ее, ни с моей стороны. Мы вообще больше не заговаривали о супружеском долге. Но что еще более удивительно — Эдар даже не попытался предъявить свои права, как Закк, и все это время не появлялся в покоях Лан. Один раз, правда, я слышал, как они болтали в коридоре, но не понял, о чем.
В общем, я провалялся в постели Лан ни больше ни меньше, а целых восемь дней. Вообще-то, я и после шестого отлично себя чувствовал, но очень уж не хотелось выходить и встречаться с северянином. Впрочем, после той их ссоры я его еще дважды видел: он упорно приходил по крайдням и официальным тоном интересовался, не примет ли его Лан. Она так же холодно отвечала, что занята заботой о больном. Я прикидывался ветошью. Он сверлил меня взглядом и уходил.
На девятый день ожог окончательно сошел, осталось лишь несколько чуть красных пятен. Горло у меня было в полном порядке, жар не возвращался, и имитировать болезнь больше не представлялось возможным. Пришлось, собрав все свое мужество, влиться обратно в жизнь дома Великой Матери. Я ожидал лавины смешков и издевок, но никто не сказал мне ни слова, хотя любопытных взглядов было очень много. Но когда, идя на завтрак, я нос к носу столкнулся с Закком, тот сделал ко мне шаг и прошипел мне в лицо:
— Придет день, и она лично тебя вышвырнет.
