— Белая, богам слава! Белая! Ох, крошечка какая, а худенькая, но это мы поправим. Хэла, а точно белая?
— Точно, — кивнула Хэла, в руках которой тоже была кружка. — Звать-то тебя как, тётя?
— Мила, — отозвалась девушка. — Милена, в смысле.
— Это что, два имени, одинаковых? — смутилась женщина, которая суетилась возле нее.
— Нет, одно, — ухмыльнулась Хэла. — Просто Милена это полное, а Мила короткое, сокращенное.
— Вот те раз, а я вот Мита, и никаких коротких или длинных.
Хэла кивнула.
— Слыхала, Милка моя, выбери что-то одно.
Девушка кивнула, голова пошла кругом, а кружка как-то незаметно наполнилась чем-то прохладным и вязким. Она в недоумении смотрела внутрь и не понимала, как это вообще получилось.
— Пей, это уже не водка, — отозвалась Хэла.
— А если ты не из Питера, то откуда? — решилась спросить девушка и хлебнула напиток, который оказался сливочным ликером, но не таким сладким, как она привыкла дома.
Хэла хитро улыбнулась и запела:
— Этот город самый лучший город на Земле,
Он как-будто нарисован мелом на стене… [4]
Голос у неё был приятным, не резким, не высоким. Она умела менять интонацию, но высокие ноты не тянула, да это и не было нужно. Это пение было похоже на семейные застолья, когда все собирались за большим столом и распевали с душой. Милена почувствовала себя дома и на глаза снова навернулись слёзы. Она пыталась вспомнить — песня была про Москву. Значит Хэла оттуда.
А дальше хмельная голова её окончательно отказалась что-то понимать. Пели уже все девушки — их было около десяти, но точно посчитать не получалось. Все они были одеты в серые, словно шерстяные, платья, доходившие им до щиколоток. На ногах у них были мягкие туфли, напоминающие балетки. Хэла вообще была босой, но может это Милене казалось — она переставала быть уверенной уже хоть в чем-то.
Они пели и пили, поили мужчин. Девушек прибавилось. Те, что пришли, были одеты в такие же длинные платья, но разных цветов, не серые. Всё стало каким-то сумбурным, смешалось, будто это тематическая вечеринка. И Мила бы усмехнулась этой мысли, если бы внутри не разрывало на части страхом, что это происходит на самом деле.
Девушки в сером пели песню, которую Милена не знала, но почему-то казалось, что она ей знакома. Пели они складно, ладно, так что можно было заслушаться и разрыдаться. Хэла была артистичной, живой, невероятно красивой женщиной, на которую хотелось смотреть во все глаза. И Милена хваталась пьяным разумом за неё, видела как та, протягивает кружку мужчине со шрамом, и было подозрение, что там точно не сливочный ликёр, а что-то покрепче. И при этом Хэла была такая игривая, озорная, невероятно притягательная.
Остальные же девушки бросали взгляды в сторону молодых мужчин — светлого, что притащил Милену во всё это безумие, второго темного, который хватал её за руки, и других, в коричневых одеждах.
“Тебя ждала я, жаль нет крыльев за спиной,
Тебя ждала я, полетела б за тобой
Тебе ждала я, помнят камни и вода
Тебе ждала я, но осталась здесь одна…” [5]
Мужчины странно улыбались. Милена могла поклясться, что они смущались. Чувствовали себя не в своей тарелке, хотя почему-то она была уверена, что с ними всеми это происходит не впервые.
А потом одна из девушек в сером попросила Хэлу спеть песню про зиму. Женщина нахмурилась, но остальные девушки подхватили просьбу. Кто-то даже сказал, что поможет ей петь. Они были похожи на голубушек, воркующих на своих насестах. Хэла всё не начинала петь и тогда одна из девушек запела робко и мягко начало:
— Белая зима, ой, пришла да не спросила,
Лютая пришла, серебром снегов укрыла.
Превратила в лёд мою душу и сердечко,
Замерзшими слезами покрыла речку.
Потом протянула руки Хэле, которая была явно старшей среди них. Она сдалась и подхватила:
— Белая зима принесла недобры думы.
Солнце спряталось, да на небе полнолунье.
В полутьме брожу, слышу, смерть крадется тихо.
Снежная метель все свистит да кружит лихо.
Милена не знала этой песни, она как загипнотизированная сидела и смотрела как Хэла пела. Ее голос звучал надрывно, тяжело, словно она рвала себе душу этой песней. Глаза у неё были закрыты, а девушки, что пели с ней, обняли её, а вокруг было тихо-тихо. Песня казалась жуткой, от неё сводило что-то внутри, или это голос у женщины был такой.
Хэла открыла глаза и пропела последние слова:
— Погубили душу зимы недобры чары,
Лютая зима забрала в объятия Мары.
И тогда Милена с ужасом наконец осознала, что всё это происходит на самом деле, что она на самом деле сидит на полу какого-то средневекового замка. Со всеми этими странными людьми вокруг, слушает песни, которые она знает. Песни из её детства, песни её жизни, которой кажется больше нет.
Слёз уже не было, она была так пьяна, что не было никакого желания рыдать, или спорить, сражаться, делать хоть что-то. Она уткнулась лбом в плечо сидящей рядом Миты и сознание её начало проваливаться в пустоту.
“Что-то сердечко бьётся силой…” — радостно запел кто-то из девушек, не Хэла, на совсем новый лад, незнакомый, иной, но Милена уже не смогла открыть глаза и наконец уснула тяжелым, беспамятным сном.
[1] — Король и шут “Дурак и молния”
[2] — Ленинград “Ч.П.Х.”
[3] — Король и шут “Смельчак и ветер”
[4] — Браво “Этот город”
[5] — Начало века “Тебя ждала”
[6] — Грай “В объятиях Мары”
Глава 2
Когда ему пришлось заказать у магов Хангыри новую чёрную ведьму, он совершенно не предполагал, что всё с её приходом в его жизнь перевернется с ног на голову.
Предыдущая чёрная умерла от хвори, с которой не смогла справится. Все поудивлялись, но списали на старость, потому как злая эта женщина была чёрной ведьмой при Изарии уже столько времени, что никто и не мог точно посчитать сколько тиров она наводила страх на всех приближенных к дому Горан.
Сам Рэтар был маленьким мальчиком, когда ведьма уже была седой, как ему казалось, старухой, нет не сгорбленной, не сотрясающей своими костлявыми перстами воздух — она была худой, но статной, прямой как палка, на лице её можно было распознать красивые когда-то черты, высокие скулы, прямой нос, волевой подбородок. Она носила не те серые одежды, которые носили другие серые их дома, а более темные, и они делали её лицо мёртвым, лишенным красок жизни. Это лицо было похоже на жутковатую маску. Живыми были только глаза, но жизнь в них была полна ненависти ко всему живому.
Рэтар всегда старался как мог избегать встреч с этой женщиной. Нет, он не боялся — как сыну ферана ему ничего не грозило, но ему становилось каждый раз жаль всех тех, кого эта женщина свела со свету. Даже врагов дома Горан было жалко, хотя, естественно, он никогда никому бы в этом не признался.
Когда он стал фераном и ему можно было использовать силу чёрной ведьмы по прямому назначению уже самому, Рэтар всё равно старался делать всё без её участия. А потом она внезапно ссутулилась, ссохлась, захворала и однажды просто не проснулась. Вот так бывает и с ведьмами — навалилось всё то зло, что она распространяла по миру и придавило её насмерть.
Но без чёрной ведьмы ему было нельзя. И хотя Рэтар старался не использовать призыв, но ему пришлось сделать это.
Было странно, но ведьму искали достаточно долго и они с Роаром отправились в башни Хангыри, чтобы забрать её. Однако в последний момент маги стали выворачиваться, говорить, что достанут другую, а ту, которую нашли, они отдать не могут.
Сначала они с Роаром решили согласиться. Однако радость, которая нарисовалась на самодовольных и раскормленных лицах двух магов, морочивших им головы, придумывая отговорки, чтобы не отдавать призванную ведьму, в конечном итоге разозлила Рэтара. И он потребовал отдать ту ведьму, которая была, и немедленно. Маги приуныли, но отказать они не могли. Феран Изарии был в своём праве, да и спорить с одним из самых влиятельных феранов Кармии было безрассудно даже для магов Хангыри.
