— Семен!
Дверь распахнулась, на пороге возник широкоплечий мужик — на вид как мой мучитель, но в чистой одежде и выше ростом, не человек, а глыба, скала. Семен разжал хватку, я упала на стул, больно ударившись копчиком.
— Окаянный, сын погани! — рявкнул человек-скала. — Полюбуйтесь, господин жандарм! Теперь и эту чуть не засек, еле успели! А ну! Фролка, Аким! Высечь его!
Быстро все менялось, молниеносно, как и положено во сне. Мне стало даже интересно, чем все завершится, в конце концов, в какой момент во сне историческая драма превратится в полет куда-нибудь на Багамы, никто не скажет. Я дернула плечом — больно, значит, я повредила руку, пока спасала мальчишку. Но он жив, он тоже должен быть жив, иначе все зря.
Два мужика, таких же глыбины, выволокли орущего Семена прочь. Проштрафился — никаких церемоний, и мне показалось, ему крышка, потому что вопил он так, словно прощался с жизнью. Дверь закрылась под его крики и непрестанную негромкую ругань главного палача, я перевела взгляд на офицера, стоящего у стены, тот усмехнулся.
— Бережет вас Владыка, Софья Ильинична, — покачал он головой. — Еще минут десять, и ничто бы вас не спасло.
Я молчала. Нельзя умереть от пыток, находясь на искусственной вентиляции легких, и нечего говорить, если не знаешь своих реплик. Офицер сел, пригладил волосы. Это такой устарелый, какой-то животный способ демонстрации мужества? Это мой сон, дружище, и здесь должны быть мои порядки.
— Прасковья Лопухова… — он поморщился и махнул рукой. Я видела его лицо только в профиль, свет от свечи искажал черты, превращая человека в чудовище. — Впрочем, у нее здоровье и без того было слабое. — Он повернулся ко мне. — Мария Бородина молчит, вы тоже молчать будете, Софья Ильинична?
Нет-нет-нет, мне бесконечно интересно, только скажи, что говорить. Внутри неприятно захолодело — как в романах, когда является главный герой с кубиками, опасный и бесконечно привлекательный. Мне было плевать, что у офицера под кителем, и привлекательность его могла бы меня интересовать лет десять назад, сейчас для меня он рисующийся мальчишка.
— Бабий заговор, — он улыбнулся, и его улыбка была отличным притворством, так что я тоже ухмыльнулась. Офицер улыбаться разом перестал. — Бабий… с мужчинами проще, но что же вы, бабы, такие упрямые?
Ах да, мы хотели убить наследника. Зачем?
Офицер подумал, сунул руку за пазуху, вынул сложенный лист бумаги и издалека показал его мне. Очевидно, письмо должно было мне что-то сказать, но моя реакция — отупелое равнодушие — сбила офицера с толку.
— Софья Ильинична? — окликнул он, а мне все хотелось поправить — Андреевна. — Прасковья Лопухова в письме к Марии Бородиной называет ваше имя.
Я помотала головой. Увлекательно, не спорю, но я как непись в компьютерной игре: вроде присутствую, но ни на что не влияю. Кажется, я еще раз улыбнулась, и кажется, что от растерянности.
— Я понимаю, — сменил офицер тон, а я глотала вставший в горле ком и не могла понять, откуда все это. Тело было будто чужим и мне неподвластным — чем же меня накачали, ввели в медицинскую кому? — С вашей семьей… Илья Егорович сгинул на каторге, матушка ваша вас покинула, последовала за ним. А к чему это все привело, Софья Ильинична? Чего они хотели добиться? Надеялись, что его величество посмотрит на балаган, ахнет, решит, что раз горстка дворян чего-то надумала, то и от престола отказаться не грех?..
Я пожала плечами. С последней фразой я, в общем-то, согласилась — известная мне история никогда не менялась из-за того, что несколько человек чем-то недовольны, тем более в масштабах страны. Исключения были, если этими недовольными оказывались законная венценосная жена и несколько ее влиятельных фаворитов, а на их стороне была армия.
— Ну что же. — Офицер покривил губы, неторопливо спрятал письмо. — Я могу пригласить палача — их еще много. Аким, например, сечь мастер, до смерти никого не засек, но и молчат у него немногие. Вы не из тех, кто сможет терпеть, Софья Ильинична. А потом? — в его взгляде появились сочувствие и понимание. Он играл и за доброго полицейского, и одновременно за злого, и выходило у него не ах. — Вас выволокут на площадь в одной рубахе на потеху гогочущей толпе, швырнут на помост, усекут язык или руку… А дальше — каторга, Софья Ильинична. От вас никто и не ждет иного, но у меня к вам есть предложение.
Я заинтересованно ждала, то есть: мое лицо ничего не выражало. Бояться нечего, только вот…
— Развяжите меня для начала, — попросила я чужим непослушным голосом. — Пока мои руки еще можно спасти.
Только вот тело дрожит мелкой дрожью. Эй, вы, там, в интенсивной терапии, не переусердствуйте.
Офицер улыбнулся, встал, поискал на столе нож, не нашел, вытащил свой кинжал, подошел ко мне, и я встала. Или он высок, или я отчего-то такого низкого роста. Но какой бы я ни была, он…
— Повернитесь, Софья Ильинична, и поверьте, сейчас я не стану вонзать вам нож в спину. Возможно, мы договоримся, и тогда вы мне будете очень нужны живой и здоровой.
Он не на моей стороне, и я скрипнула зубами, досадуя на выверты подсознания. Мне все меньше и меньше нравился сон под медицинскими препаратами.
Я почувствовала, что руки свободны, и принялась растирать их, восстанавливая кровообращение. Это меня так увлекло, что я пропустила начало проникновенной убедительной речи.
— …выпускница академии. Бородина одна из попечителей академии, Лопухова была фрейлиной и тоже выпускницей. Как вы умудрились угодить в их компанию, вы, которую не приняли при дворе — что не странно после заговора, в котором участвовал ваш отец. Вы не нашли даже места гувернантки. Ваших средств хватало на безбедную жизнь?
Я перевела взгляд на рукав платья, подумала и кивнула. Плотная, добротная ткань, хороший пошив, вероятней всего, я не нищенствовала. Но лицо вспыхнуло, и я опустила его как можно ниже. А вот это уже знакомо — из холода в жар, в мои-то годы эти приливы и есть первые весточки исчезающей молодости.
— Бабий заговор ведет только туда, в академию, — без тени сомнения объявил офицер. Я прислушалась к ощущениям и подумала, что покраснела я не из-за гормонов. Это влияние препаратов, и — эй, ваша задача помочь мне выкарабкаться, вы же врачи, а не коновалы! — Или не только, но вы мне нужны исключительно там. Я помогу вам устроиться преподавать в академию, это не сложно — мне не сложно, разумеется, в данном случае. А вы… ваша задача выполнять то, что я буду вам говорить.
Кто я такая? Что это за роль? Судя по рукам, я не простолюдинка, по платью — не бесприданница, по образованию — аристократка. Но это если я правильно проецирую то, что знаю, на то, что вижу, а вижу я мало. Мне не нравится сон, не нравится эта реальность, не нравится человек, стоящий рядом со мной, у него военная выправка — не люблю все военное. Меня пугает милитаризм и методы, которыми военные решают задачи. Возможно, из-за того, что закон слаб, так происходит, но если там, где я бодрствую в собственном сне, только что забили до смерти подозреваемую, то — да, закон здесь не дышло, а дыба.
— А если я откажусь? — произнесла я, и вышло увереннее, чем прежде. Голос нежный, не мой, но мне нравится. — Что со мной будет кроме того, что вы уже описали?
— Вы либо обвиняемая, либо обвинитель.
Исцепрывающе и доходчиво. И никаких альтернативных вариантов, пусть существует весомое «но»: я в тумане, меня вытолкнули на сцену, не сказав, о чем спектакль. Что это — комедия, трагедия, драма, фарс, цирковое представление?
Сраное шапито.
— Советую согласиться сотрудничать, — коротко и уже недовольно бросил офицер, имени которого я так и не узнала, и я кивнула.
Я ничем не рискую в собственном сне. И еще я вдруг осознала: если выживу здесь — выживу там. Где-то несказанно далеко, в палате с приглушенным светом, размеренным писком датчиков и тяжелым дыханием аппарата.
Глава третья
Меня вели по мрачным коридорам, и первый раз в жизни я видела туман в помещении. Или то был не туман?.. Серые клочья висели в воздухе, влажные, тяжелые, и чувствовалась сырость.
