И запах крови. Я шла, кутаясь в подбитую мехом курточку, и думала, что я легко отделалась, очень легко.
И как в любой игре — или давнем прошлом — все просто: согласна? Тогда пошли. Ни протоколов, ни церемоний. Но на что я согласилась, я не знала до сих пор, понимала только, что моя жизнь зависит от того, что я скажу и сделаю. Моя настоящая жизнь. Не слишком, возможно, глобально успешная, не слишком насыщенная событиями и деньгами, не слишком перспективная. Не слишком — с точки зрения многих людей, но мне хватало, и я хотела закрыть глаза, а открыть их в больничной палате.
Не может быть, чтобы я умерла, не может этого быть. Уже приехали спасатели, наверняка скорая, и медицина развита достаточно, чтобы меня спасти. Не таких спасали.
А человек, который шел за мной, казался Хароном. Кто шел впереди и показывал мне дорогу, я была без понятия, он был неважен.
— Не бойтесь, Софья Ильинична, — негромко напомнил о себе Харон. Я не знала даже, как его звали. — За вами присмотрят. Вы нам нужны.
Да я избранная. Спаситель мира. Но в отличие от героев я хочу спасти только себя, мир — так, по ходу, если получится. Он мне все равно спасибо не скажет, лишь будет требовать еще и еще.
— Как вас зовут? — морщась, спросила я — мне стало зябко, туман лизал лицо, и меня подмывало остановиться и утереться.
— Георгий Станиславович.
— Я имела в виду — кто вы.
— Полковник жандармерии Ветлицкий.
Серьезно. Моя персона, выходит, значима, раз прислали такую птицу. Человек, идущий впереди, распахнул дверь, и я запнулась на пороге.
Снег. За стенами тюрьмы лежал снег, какой я не видела лет тридцать. В далеком детстве зима была иной — резкой, колючей, снежной, нередко солнечной, а последние годы снег ложился хорошо если в декабре и после не таял, и в центре города можно было увидеть забытый коммунальщиками белый осевший островок. В детстве сугробы были мне по пояс… или я была маленькой. В детстве все было больше и удивительней.
Фонари бросали слабые отсветы, один покачивался и скрипел, но ветер был несильный и не валил снег, зима будто застыла, сковав землю. Я сделала шаг, утерла заслезившиеся глаза.
— Фома, экипаж, — коротко бросил Ветлицкий, и наш провожатый исчез. Мы стояли молча, я не знала, что говорить, чтобы не сделать себе хуже, Ветлицкий не считал, видимо, нужным зря распинаться передо мной. Карета подъехала быстро, Фома открыл дверь, и пахнуло звериной шкурой и терпкой кожей.
— На Прибрежный, — непонятно скомандовал Ветлицкий вознице, я же забиралась в экипаж. Идти в платье труда не составляло, но вот выполнить прочие простые действия оказалось проблемой. Наверное, я продемонстрировала всю свою неуклюжесть, пока устроилась на сиденье.
Дверь закрылась. Экипаж тронулся, я откинулась на сиденье, но спохватилась и стала смотреть в окно.
Ночь, зима, безлюдье. Может, это и правда сон-игра, и редкие фигуры, мелькавшие вдалеке, обычные неписи? Деревья стояли, безнадежно задрав ветви кверху, голые, измученные, утонувшие в сугробах, дорогу занесло и укатало, я рассмотрела отпечатки копыт и колеи. В каменных серых домах почти нигде не горел свет, улицы были широкими. Снег и камень — и отсутствие жизни.
Какая-то Зона, подумала я. Откуда у меня такие сравнения, я никогда не увлекалась играми настолько, чтобы все, что я вижу, характеризовать через них.
Ничего нового, принципиально незнакомого моему взгляду не открывалось. Дома постепенно сменились на деревянные, потом снова пошли каменные, но уже менее помпезные, проезжали редкие экипажи, нищенка выскочила из подворотни и протянула к нам руки. Мне стало страшно, я отпрянула от окна, схватила шкуру и закутала в нее ноги. Дома холодно, я не согреюсь… что?
Мысль проскочила так уверенно, что напугала еще больше. Почему я так среагировала на нищенку, почему подумала о том, что еду непременно домой? Я никогда не экономила на отоплении, у меня были обогреватели, за свой комфорт я была готова всегда доплатить, и — почему я сейчас не мерзну по-настоящему, ведь по идее я должна уже кричать от отчаяния, молить непонятно кого о пощаде, я очень легко одета для такой суровой зимы?..
Потому что мое тело на самом деле в больничном тепле и медикаментозной неге, а может, стоило позволить себя ударить, чтобы понять, чувствую я что-то не то или нет, но меня хватал за руки и за волосы тот палач, так что же…
Я умерла? Неужели я умерла? Мое тело не чувствует ничего, потому что я умерла, или потому что есть иная причина?
Экипаж остановился. Я напряженно слушала шаги.
— Приехали, барышня, — пробурчал возница, и я заторможенно поднялась. Он протянул мне руку, я, опираясь на нее, вылезла. Деревянный трехэтажный дом, большой, основание каменное, калитка, кто-то идет к нам. Дворник.
— Припозднились, Софья Ильинична, — приветливо сказал он, но что-то в его тоне мелькнуло осуждающее. — Вон дрова привозили, я так вам немного принес, а чтобы вы знали — послезавтра Аксинья Прововна плату собирает, так с вас восемнадцать целковых за этот месяц, а всего сорок семь целковых, это за прошлый месяц долг, за дрова и прачку. И в лавке еще вы должны.
Он запирал за мной ворота, и я встрепенулась. Сорок семь целковых?
— У меня нет таких денег! — зачем-то воскликнула я. — Откуда…
Я благоразумно заткнулась. Дворник хмыкнул.
— Так кто же вам, Софья Ильинична, что скажет? Вон Тит Григорьич, — он указал куда-то на верхние этажи, — не смотрите, что жить в чистом доме жлобится, а у него всегда тепло и обед с мясом.
«Пошел ты к черту вместе со своим Титом», — неожиданно злобно подумала я, а следующей мыслью было — я спятила. Исходя из того, что я вижу, из того, в какую задницу я попала, Тит был не самым скверным вариантом. Содержанка? Это лучше, чем каторжница. Половина женщин в моей реальности так живут, прикрываясь кто свидетельством о браке, кто постелью, и считают, что отлично устроились. И не хотят ничего менять.
Я же устроилась отвратительно…
Единственный, кто меня встретил в комнатушке на втором этаже, был таракан, и тот дал деру. Свет падал от дальнего фонаря, но из-за снега в комнате можно было все рассмотреть, даже керосиновую лампу, и пока мозг в панике думал, что с ней делать, тело само прошло к столу, нашло все, что было необходимо, и вот тогда потревоженный таракан засеменил к краю стола. Я вздохнула и села на стул, который подо мной жалобно скрипнул.
Моя комната. Боже мой. Это от нищеты девчонка вляпалась в заговорщицы? Безденежье толкало и не на такое.
Деревянная кровать. Потрепанное белье, истертое покрывало. Массивный шкаф с покосившейся дверью. Крохотная печка, два тощих поленца. Дворник не пожадничал, ухмыльнулась я. Два стула, на одном сижу я, кривоногий стол, под одну ножку заботливо подложили кирпич. Графин с водой, стакан, две тарелки, скатерть надо бы… тоже выбросить, книги… Я протянула руку, подтащила их к себе, скатерть собралась некрасивыми складками. «Грамматика», «Владычьи Послания», «Арифметика», «Доброе чтение»… учебники. Я пролистнула страницы, потрясла книги — может, письмо или записка, или что-то, что даст мне зацепку? Ничего.
Возможно, в комнате уже провели обыск? Я пыталась зацепиться хоть за что-то, но или обыск был слишком аккуратным — во что я не верила, я ведь вообще не должна была выйти из стен тюрьмы, либо жандармерия точно знала, что у меня ловить нечего.
Но это им нечего ловить, а мне? Я вернула книги на место, растерла лицо, приходя в себя. Здесь… отыскать я могу разве что тараканье логово. Чернильница и перо — деревянное, в пятнах, я схватила его, несколько раз провела по тыльной стороне ладони. Пользовались им давно — девчонке некому было писать или что?
Деньги, письма, документы, хоть какие-то драгоценности, если они у нее остались. Где это все может быть? Я быстро подошла к шкафу, опасливо распахнула створки, начала передвигать висящие на плечиках платья, перетряхивать все, что попадалось под руку. Пусто, пусто, пусто… монетка с профилем царствующего монарха, блеклая и легкая, значит, она ничего не стоит. Ленточка… вот от этого платья, ткань неплохая, что странно, а здесь? Я открыла плетеную коробку, подцепила что-то, похожее на нижнюю рубаху. Вся в прорехах, аккуратно заштопана, и еще… черт!
