но она не могла оставить надежды и приготовилась умереть в бою, но не на алтаре.
Чей-то короткий крик остановил телеги, и пленных начали загонять в пещеры. Акме не пыталась сопротивляться, когда ее схватили и заставили сойти на землю, но ужас невероятной силы охватил, когда ее повели в сторону алтаря. Пленные певуче благословляли ее и осеняли крестным знамением.
«Неужели сейчас? — думала она. — Неужели я не проживу даже до ночи?»
Но они обогнули алтарь и подошли к возвышению, на котором восседал крупный широкоплечий мужчина со множеством шрамов на бронзовой коже. Голову его увенчивало некое подобие шлема, отлитого из чистого золота. На шее висело ожерелье из клыков разных размеров и цветов. Трон его возвышался напротив древнего каменного алтаря, а ступени трона были усыпаны белыми костями.
— Царь дикарей, — выдохнула Акме и была награждена тумаком своих тюремщиков.
Вождь что-то коротко бросил тому, кто ударил ее, поднялся во весь свой небывалый для коцитцев могучий рост, отдал своему слуге чашу в виде человеческого черепа. Акме почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, ибо осознала, что пил этот вождь и из чьей кожи был сделан его длинный плащ.
Глаза его были небольшими и пронзительно серыми. Нос его сломан, а губы рассек тонкий багровый шрам. Акме никогда еще не доводилось видеть столь крупного и мускулистого человека, крупнее Сатаро.
Вождь что-то коротко произнес, и один из коцитцев начал что-то неторопливо объяснять. Язык их был похож на мелодичную боевую песню; он состоял из глухих и округлых звуков, довольно грубых, простых, порою цокающих. Все это время вождь внимательно и оценивающе разглядывал Акме, складывая губы свои в противную усмешку, скалою возвышаясь над нею и над своими слугами.
Акме не могла понять, о чем думает этот дикарь, но ей все время хотелось отступить на шаг.
Вдруг коцитцы крепче сжали ее, и девушка не смогла пошевелиться. Вождь схватил ее за волосы, накрутил на свой могучий кулак и поднял голову ее к себе.
Девушка решила, что сейчас расстанется с любимыми своими локонами, за которыми не уставала ухаживать, но сильные руки вождя вдруг распахнули ее тунику, требовательно и проворно скользнули ей под одежду и начали ощупывать ее тело. Онемев от ужаса, пленница во все глаза посмотрела в насмешливое лицо вожделеющего повелителя Коцита, затряслась крупной дрожью и пронзительно закричала от отвращения и отчаяния, как только руки его без труда расстегнули ремень и заскользили вниз по ее животу.
Она не могла этого вынести.
— Аштариат! Аштариат! Аштариат!
Крик громом пронесся по округе. Сила забурлила в ней всей мощью. Но на том и затихла, ибо вождь, негодующе заорав, ударил ее, а один из слуг его три раза стегнул девушку толстым хлыстом. Удар пришелся по ногам и спине. Акме почти не почувствовала боли — лишилась чувств. Коцитцы поволокли ее в пещеру, там швырнули в пленников, будто тряпичную куклу, и ушли.
Придя в чувство, она отползла к стене, в ужасе запахиваясь своей туникой, пытаясь прикрыть наготу. Кожаные сапоги спасли от болезненности удара плетью, но кожа выше колен была в нескольких местах порвана и даже содрана. Спина гудела от боли.
— Как же ты, барышня, собралась бороться с ними, если они смогли напугать тебя бесчестием? — мрачно и жалостливо скосив на нее глаза, осведомился Сатаро, отойдя подальше от входа, вероятно, чтобы не видеть кровавого алтаря и насаженных на окровавленные копья голов.
В этой огромной и хорошо освещенной пещере тоже были люди, но не более дюжины. Все они, столь же изуродованные, как и вновь прибывшие, с мрачным покоем наблюдали за теми, с кем предстояло им встретить свою мученическую смерть. Несколько пожилых мужчин с тяжелыми увечьями и гораздо больше женщин, на которых коцитцы отыгрывались со всем озлоблением.
Акме успела привыкнуть к ранам Мирьи, но даже она со своей изуродованной кожей на щеке и голове едва ли могла устрашить более, чем те, что были здесь. Всех их будто били по несколько часов в день, не позволяя ранам заживать.
— Осталось всего несколько часов, — спокойно произнесла одна из женщин, что сидела, спиною прислонившись к холодной стене пещеры; жидкие волосы ее были седы, одна глазница пуста. — Едва начали опускаться сумерки, они совершили первые жертвоприношения… — кивнула в сторону мужских голов.
— Мы видели, — буркнул Сатаро, кинув Акме свой пыльный, но еще целый черный плащ и тотчас от нее отвернувшись.
— Скоро очередь дойдет и до нас…
Акме увидела, с какой тоской посмотрела Мирья на Илу, прижавшуюся к ней, будто к матери, как завыла женщина с грудным ребенком, беспомощно прижимая его к своей безмолочной груди, как глубоко и обреченно вздохнули те полсотни человек, что приехали на смерть, и никто не пожелал бороться.
— Нас около пяти дюжин… — глухо прошептала Акме, призывно оглядывая собравшихся.
— И чего ж ты желаешь от нас, девонька? — тихо произнес кто-то из пожилых мужчин слабым скрипучим голосом. — Мы изувечены, у нас нет оружия. Бабы ли? Вы, девки ли молодые будете противостоять им, извергам?
Акме не ответила. Огонь все еще бушевал в ней, и она с трудом усмиряла его мощь, ибо для отпора момент был неподобающим. И тут она увидела, как снаружи, прячась за большим камнем, осторожно выглядывает девочка. Увидев, что Акме заметила ее, девочка спряталась.
— Что же это за чудо страшится подойти к нам и поздороваться? — ласково проворковала Мирья, тоже заметившая ребенка.
— Это наша маленькая непоседа, — небрежно махнув в ее сторону, проговорила седовласая женщина у стены. — Она здесь столь же давно, как и я. Голова отца ее долго украшала одно из копий у алтаря, мать ее умерла вовремя родов вместе с ребенком этих зверей, а девчонку оставили служить им и развлекать их.
Ужас и жалость охватили Акме и сдавили ей горло. Ей казалось, она не выдержит более ни этих уродств, ни ран, ни искалеченных судеб.
Девочка, услышав, что говорили о ней, вышла из-за камня и нетвердой, но бодрой походкою, то семеня маленькими детскими ножками, обутыми в старые рваные башмачки, то игриво подпрыгивая, выскользнула на свет факелов. Сердце Акме дрогнуло. Девочка была маленькой и столь хрупкой, что, казалось, ручки и ножки ее могли сломаться в любую минуту. Длинные светлые волосы ее растрепанными волнами лежали на спине и узких плечах. На ней была грязная и рваная длинная рубаха с тяжелым кожаным поясом, вероятно, снятая со взрослого человека. Глаза ее были большими и светло-серыми, маленький носик прямой и правильный. Но всю нежность детского и милого лица
