Но не чувствовать он больше не мог: воспоминания, пятнадцать сотен лет хранимые под пудом, вырвались наружу и грозили затопить его сознание.
«Ну и ну! Сын шлюхи явился к тебе, государь, и просит убежища! Скажи, король Айдиаг, что нам с ним делать: свернуть ему шею или просто разрезать ноздри, как рабу, и выкинуть в зимнюю стужу, чтобы он подох там, как паршивый пес?»
И сейчас Тейлон слышал смех сородичей матери. И сейчас переживал свой тогдашний ужас — ужас маленького мальчика, уверенного, что дядя послушается своих воинов и выгонит его вместе с Сиарой. Он стоял посреди гогочущей толпы, прижимая сестренку к груди, — а она извивалась и вопила у него на руках, требуя еды и тепла, которых он ей дать не мог.
Сиаре едва исполнилось два месяца. Тщетно он пытался кормить ее жеваным хлебом и поить козьим молоком.
Все три дня пути она беспрерывно кричала и плакала от голода, и Тейлон не мог ее успокоить.
Айдиаг молчал, не сводя с них глаз, — так долго, что Тейлон успел потерять всякую надежду. Огонь трещал в огромном очаге, и все люди, наполнявшие зал, застыли, ожидая решения короля.
В этот ужасный миг Тейлон ненавидел свою мать. Ненавидел за то, что она покинула свой клан, за то, что умерла и оставила его в одиночестве. За то, что взвалила на него непосильную ношу — ответственность за жизнь сестры.
Больше всего ему хотелось бежать — от ужаса, от унижения, от толпы ненавидящих его взрослых, от Сиары, неотступно требующей того, чего он дать ей не может.
Наконец Айдиаг заговорил.
«— Нет, Парт,— ответил он своему телохранителю. —Чтобы добраться до нас, мальчик прошел долгий путь. Один, в зимнюю стужу, в лохмотьях, даже без башмаков. Мы дадим убежище и кров ему и его сестре. Найдите кормилицу для младенца».
Тейлон едва не рухнул от облегчения.
«— А мальчишка?
— Если он перенесет наказание, от которого бежала его мать, — пусть остается».
Стиснув зубы, Тейлон вспоминал изощренные мучения, которым подвергли его сородичи: голод, жажду, жестокую многодневную порку.
Как он не умер в те дни? Только одно заставляло его жить: мысль о том, что, если он умрет, у Сиары не останется ни одного защитника.
Тогда он жил лишь ради нее.
А теперь... Ради чего он живет теперь?
Тейлон развернулся и зашагал прочь от дома Саншайн, манившего его соблазном утешения. Прочь от вырвавшихся на волю воспоминаний.
Нужно обрести покой.
Забыть о прошлом. Похоронить его раз и навсегда.
Но воспоминания не подчинялись его власти: снова и снова они атаковали его измученное сознание.
Теперь, против собственной воли, он вспоминал день, когда впервые встретил свою будущую жену...
Нинью.
Даже сейчас он готов был пасть на колени при одном звуке ее имени. Нинья стала для него всем. Лучшим другом. Сердцем. Душой.
Только она сумела излечить его раны. В ее объятиях он забывал о том, что думают о нем другие. Весь мир исчезал, оставались лишь они — двое влюбленных.
В смертной жизни Тейлона она была его первой и единственной возлюбленной.
«— Нин, милая, разве я могу смотреть на других женщин, когда есть ты?»
Теперь эти слова преследовали его — вместе с воспоминаниями о сотнях женщин, с которыми он спал после смерти. Женщин, ничего для чего не значивших. Сосудов для облегчения плотской жажды.
Он не хотел ничего о них знать.
Не хотел узнавать по-настоящему ни одну женщину, кроме своей жены.
Нинья и ее любовь разбудили в нем неведомые прежде силы, подарили ему крылья. Рядом с ней мир становился ярким и красочным. Благодаря ей он начал замечать вокруг себя — и в самом себе — то, чего не видел раньше.
Доброту.
Нежность.
Ласку.
Порой она сбивала его с толку, порой раздражала, — но всегда дарила счастье, от которого захватывало дух.
Уйдя в страну мертвых, она забрала его с собой. Нет, сам Тейлон продолжал жить, но в нем умерло что-то очень важное.
Должно быть, сердце.
Он думал, что никогда больше не сможет так желать женщину. Думал пятнадцать сотен лет... пока на плечо ему не легла нежная рука, измазанная краской.
И снова при мысли о Саншайн внутри у него что-то сжалось в сладостной боли...
— Выброси ее из головы раз и навсегда! — прорычал Тейлон сквозь стиснутые зубы. Никогда больше он не позволит себе пережить такую же боль. Никогда не сожмет в объятиях женщину — для того, чтобы несколько дней, месяцев или лет спустя она умерла у него на руках.
Никогда.
Ему пришлось пережить слишком много страданий. Новой боли он просто не выдержит.
Саншайн — чужая ему. Пусть чужой и остается.
Ему никто не нужен.
Мысли Тейлона прервал странный звук, принесенный ветром, — звук, отдаленно напомнивший о том, как даймон высасывает из своей жертвы душу.
Тейлон выхватил из кармана компьютер-наладонник и запустил программу слежения. Эта программа позволяла Темным Охотникам определять места скоплений даймонов, ориентируясь на испускаемые ими мозговые волны. В темное время суток электромагнитное излучение мозга даймонов сильно отличается от человеческого. К сожалению, днем эта программа бесполезна: при свете солнца, когда даймоны отдыхают, активность их мозга затухает.
Но едва солнце скрывается за горизонтом...
Тогда мозги этих ублюдков начинают характерно жужжать и пощелкивать.
Тейлон нахмурился, вглядываясь в экран.
Ничего.
Сверхъестественное чутье Охотника тоже уверяло, что никаких даймонов поблизости нет. Однако Тейлона не оставляло ощущение опасности.
Он направился к темной аллее. Вдруг навстречу ему из темноты почти вывалилась женщина. Едва не упала прямо на него. Глаза ее блуждали, на губах играла широкая безумная улыбка.
— Вам плохо? — спросил Тейлон, поддержав ее за локоть.
— Н-н-е-ет... М-мне хорошо.... Оч-ч-чень хорошо...
На шее у нее он заметил две ранки, затягивающиеся на глазах, и подсыхающую кровавую дорожку — на белом вороте блузки.
Женщина повернулась и, шатаясь, побрела к ближайшему дому.
Тейлон мгновенно понял, что произошло, — и его охватила ярость. Бесшумным пружинистым шагом он двинулся дальше, вглубь темной аллеи. Вот перед ним, заслоняя ночное небо, выросла огромная тень — Тейлон сразу ее узнал.
— Зарек! Черт бы тебя побрал! Предупреждаю: пока ты здесь, брось свои вампирские замашки!
Тыльной стороной ладони Зарек утер кровь со своих губ.
— А иначе что, кельт? Сделаешь мне а-та-та?
— Глотку тебе вырву!
