class="p">-- Какие знаки?! Ты с ума сошла… Я бы тебе этого графа даром отдала и не задумалась даже, – отмахнулась я от сестры.
Мы разговаривали на русском, потому вмешательство монахини было для нас полной неожиданностью. Старуха постучала сухим пальцем по столу, привлекая к себе внимание, и на ломаном русском сказала:
-- Де-ва-шка… укра-шать скром-наст!
Мы переглянулись с Ангелой, и я живо спросила:
-- Сестра, откуда вы знаете этот язык?
-- Я была совсем юной, когда отец привез с войны пленника. Его звали Васыл. В своей далекой стране он родился рабом. Я тогда была любопытна, и Васыл немного учил меня языку.
Если у меня и были еще какие-то смутные мысли о том, что где-то здесь, в этом мире, тоже есть Россия и, может быть, следует сбежать туда, то сейчас мысли эти умерли окончательно. Бежать некуда, нужно жить здесь.
Глава 22
Днем нас опять уложили спать перед балом. Тех, кто не поедет, тоже заставили отдыхать, чтобы не мешали отдыхать еще не обрученным невестам. Самым странным в этом моменте было то, что довольно брезгливая Ангела вдруг заявила, что я слишком пинаюсь во сне, и обратилась к Кларимонде с просьбой поменяться местами с Лизелоттой. Я вытаращила глаза, но все же промолчала. Может быть, у сестры возник какой-то план? Может быть, она расскажет мне потом?!
Однако глаза от меня она прятала, старательно делая вид, что в этой просьбе нет ничего необычного. Госпожа Люге любезно согласилась и приказала растерянной Лизелотте:
-- Ложись в постель к баронетте Ольге. А баронетта Ангела теперь будет спать со мной.
Младшая из сестер Мирбах недоуменно пожала плечами и, даже не думая возражать, улеглась на место Ангелы. Я также не стала спорить, но под одеяло забралась в полном недоумении: «Интересно, что она придумала?! Это же хрень какая-то: добровольно ложиться в постель к пропотевшей толстухе! Раньше Ангела от нее нос воротила, а теперь что? Почему она мне ничего не сказала?!».
Гоняя в голове эти мысли и пытаясь понять, что именно задумала моя сестрица, я так и не уснула. Потому прекрасно слышала, как с их койки доносится тихий шепот. Увы, ни одного слова я так и не смогла разобрать. Поняла только, что они о чем-то договариваются. Рядом со мной тихонько попискивала худышка Лизелотта, она крепко спала в свое удовольствие, а я все лежала и думала о разном неприятном.
Надо сказать, что после этого фокуса доверие мое к сестре, и без того весьма чахлое, пропало окончательно. Я не понимала, откуда ждать пакости, и сильно нервничала. Однако она после сна вела себя так, как будто все в порядке.
Обед сегодня проходил в присутствии графа Паткуля и двух его спутников. Сам граф сидел по правую сторону от хозяйки дома, меня же, как его официальную невесту, усадили по левую сторону графини.
Госпожа Роттерхан вела неторопливую беседу с моим женихом, обсуждая какие-то налоги и недавно принятое «Королевское уложение о публичной печати». Невольно прислушиваясь, через некоторое время я с удивлением поняла, что граф и хозяйка дома обсуждают газету: уже существующие новостные листки, которые печатают в настоящей типографии!
Надо сказать, новость меня изрядно порадовала. Все же наличие в этом мире печатной продукции – уже большое дело! Конечно, первое время и газеты, и книги будут стоить дорого. Но мой жених все же богат: возможно, я смогу начать собирать свою библиотеку? Эта мысль изрядно воодушевила меня. После стольких странных и даже отвратительных правил и обычаев, хоть что-то хорошо знакомое и радующее.
После ужина часть девиц уехала на бал, часть осталась в спальне, а мы с Гертрудой и монашкой отправились в ту комнату, где уже бывали днем. На улице смеркалось, но горничная поставила на стол шандал на три свечи, и мы тихонечко занимались рукоделием. Я благодарна была Гертруде за то, что она показала мне несколько простых швов, и сейчас терпеливо тренировалась на лоскутке ткани. Сестра-монахиня вязала какую-то широкую полосу из резко и неприятно пахнущей шерсти, а сама Гертруда вышивала кайму на блузе, тихонько делясь со мною своими мыслями:
-- …а и ничего страшного, что он вдовец. Если не пьющий окажется, считай, повезло. С детьми малыми я и дома постоянно управлялась, так что и падчериц не обижу, но и баловать их не позволю. Будут у меня две малые сестренки, обучу их всякому рукоделию, обучу дом вести и запасы на зиму делать…
Голос у Гертруда был спокойный и размеренный. Я почти задремала под это уютное воркование, когда вмешалась монашка:
-- Правильные у тебя мысли, дитя мое. Слушаю тебя и сожалею, что в молодости Господь мне такого благонравия не дал, – старуха вздохнула, перекрестилась и добивала: – Ухитрилась я надерзить жениху, вот Господь и покарал меня.
-- Как же такое случилось, сестра? – с удивлением спросила Гертруда.
Я тоже встрепенулась и очнулась от полудремы: мне было интересно узнать, что такое можно вытворить, чтобы сослали в монастырь.
-- Папенька у меня бароном был, хоть и не из богатых, – смягченным от воспоминаний голосом заговорила старуха. – Два года неурожайных подряд сильно по хозяйству ударили. А мне уже девятнадцать лет было. На балу зимнем только что в лицо соседи перестарком не называли, зато за спиной вовсю шушукались. Там же, на балу, батюшка мне жениха и сыскал. Младший сын барона, очень даже хорошо батюшкой своим обеспеченный. Родитель ему целую деревню во владение выделил. И собой не урод, росточку только маловат. Звали его Хубертом. Папенька-то мой коней разводил, и был у него дорогой двухлетка. Не самый, может, и лучший в табуне, но красивый очень: белый, как снег, хоть и норовистый. Вот этот самый Хуберт и посватался. При условии, что двухлетка этого в приданое мне отдадут.
Сестра-монахиня посидела-повздыхала, как бы пытаясь вспомнить детали, а потом так же спокойно продолжила:
– Не больно папенька хотел коня отдавать, но и матушка моя покойная, и я сама в ногах у него валялись, упрашивали. Батюшка согласился, хоть и ворчал. Через семь ден жених знакомиться приехал: все честь по чести с собственным родителем. А как переночевали они да сговорились обо всем,
