Тем временем Чэнь Цинсюй приехала в столицу как раз к Празднику двойной девятки [4].
Чан Гэн больше месяца безвылазно провел в Военном совете, трудясь не покладая рук. Впервые за долгое время он на полдня отпросился, чтобы вернуться в поместье поприветствовать долгожданную гостью.
С тех пор как Гу Юнь впервые в письме сообщил ему, что нашел копию «тайного искусства богини», принадлежавшую Цзялаю Инхо, Чан Гэн с нетерпением ждал результатов исследования. Он напоминал самому себе древнее злое божество, влачившее жалкое существование в этом бренном мире, которому сказали, что он способен вновь стать обычным человеком. Однако после возвращения в столицу Чан Гэну пришлось с головой уйти в борьбу с политическими противниками, где он словно ходил по натянутому канату. Сил не оставалось, чтобы беспокоиться о чем-то другом. Только встреча с Чэнь Цинсюй напомнила ему об этом.
Чэнь Цинсюй не привыкла церемониться или врать. Не успели они обменяться приветствиями, как она сразу выпалила:
— Это можно вылечить.
Ее слова заставили Чан Гэна надолго замереть на месте, затаив дыхание. Когда ему стало трудно дышать, он наконец выдохнул и спокойно уточнил:
— Разве можно излечить тяжелую болезнь, пустившую корни еще в утробе матери?
— Да, — кивнула Чэнь Цинсюй.
Скрытые широкими рукавами парадных одежд руки Чан Гэна сковала сильная дрожь, но голос его звучал спокойно и уверенно:
— Говорят, что злое божество появляется в результате слияния плоти и крови двух детей. Почти с самого рождения во мне боролись две личности, как... Сможет ли барышня Чэнь их разделить?
На губах барышни Чэнь расцвела редкая улыбка:
— На это потребуется время и боюсь, что Вашему Высочеству придется немного потерпеть.
Сердце Чан Гэна от волнения забилось в горле:
— А Цзыси...
— Среди записей с тайным искусством богини встречались похожие случаи, но подход варваров сильно отличается от нашего, — ответила Чэнь Цинсюй. — Мне еще многое надо проверить, придется вам подождать, пока я тщательно во всем разберусь.
Чан Гэн сделал глубокий вдох. Сердце билось так часто, что, казалось, выпрыгнет из груди. Ненадолго он позволил себя забыться и развернулся, чтобы немедленно дать Гу Юню знать о своем открытии. Сделав всего два шага, он замер. Чан Гэн похлопал себя по лбу и подумал: «Вот бестолочь. Нельзя ему о таком сообщать. Не зря говорят, что клинок на поле боя слеп. Стоит ему ненадолго отвлечься, кто знает, к чему это приведет?»
Поскольку ему не с кем было разделить свою радость, четвёртый принц Ли Минь втайне совершил один крайне смущающий поступок. После того, как он помог барышне Чэнь устроиться, он ночью вернулся в поместье Аньдинхоу, зашел в спальню Гу Юня и написал ему письмо. Вот только, когда тушь высохли, Чан Гэн не стал его отправлять, а положил под подушку.
Поскольку это не помогло утолить его тоску, он достал все письма, что Гу Юнь ему писал, которые Чан Гэн он бережно хранил. Лежа в постели, Чан Гэн вспоминал все приятные слова, что Гу Юнь когда-либо ему говорил, и представлял, что Гу Юнь мог бы ему ответить на неотправленное письмо.
Когда в последующие дни Чан Гэну приходилось встречаться с Фан Цинем, он отметил, что этот человек уже не так мозолит ему глаза.
Зато бедному Фан Циню приходилось непросто.
В последнее время стопка прошений с требованиями отстранить Янь-вана от должности на столе Ли Фэна достигла высоты в пару чи. Если проглядеть их внимательнее, становилось очевидно, что легко валить все на Янь-вана. Стоило ему закашляться по дороге, как его немедленно обвиняли в том, что кашель его оскорбляет государя. Все сторонники Янь-вана, начиная с Военного совета и заканчивая новыми придворными чиновниками, то ли погрязли в горе дел, то ли затаились, но значительно умерили свой пыл и гораздо чаще стали идти на уступки.
Проблема заключалась в том, что Ли Фэн обычно не принимал чью-либо сторону, особенно когда имел дело с пожилыми чиновниками, которые любили потрясать своим возрастом, вспоминая времена правления его отца или императора У-ди.
Переживать следовало не Военному совету, а Фан Циню.
Честно говоря, Фан Цинь был категорически против развернувшейся травли:
— Сердце нашего императора точно зеркало. Неужели господа не боятся того, что, своими агрессивными нападками они прогневят императора?
— Господин Фан всё боится потерять благосклонность императора, и это ограничивает полет его мысли, — резко возразил один из присутствующих. — Помнит ли он, что когда-то наш покойный император являлся всего лишь ничем не примечательным сыном цзюньвана из побочной ветви императорской семьи. Как думаете, благодаря кому он стал хозяином Запретного города? Наши предки когда-то наплевали на мнение большинства и первыми поддержали ныне покойного государя, сумев добиться грандиозных почестей. Железная жалованная грамота [5] до сих пор хранится у нас дома. Благодаря ей их потомки теперь занимают достойное место в жизни. Неужели вы предлагаете отложить лук, потому что на горизонте больше не видно птиц?
Раздался еще один недовольный голос:
— Если у нас действительно безвыходное положение, почему бы тогда не обратиться к поминальной табличке первого императора? Неужели Сын Неба посмеет пойти против всех и пренебречь волей своего предка?
Фан Цинь сделал глубокий вдох и закричал:
— Почтенные господа, прошу вас осторожнее выбирать выражения!
Из уважения к нему разговоры смолкли, но судя по недовольным лицам, они не хотели внимать его словам.
Даже если среди них не было глав влиятельных семей или чиновников, занимающих высокий пост, каждый из присутствующих был готов отдать жизнь за свой род. Из поколения в поколение сильнейшие из влиятельных господ лезли в самую гущу событий в надежде сблизиться с императорской семьёй. Если чей-то род до сих пор процветал, обычно это означало, что как минимум прошлое поколение семьи поддерживало кого-то могущественного. Со временем все эти знатные господа убедили себя, что именно благодаря помощи их семей император когда-то занял трон.
Обычно в силу безукоризненной репутации его рода, задающего тон среди знатных семей, люди охотно прислушивались к Фан Циню. Правда сейчас он не мог ни на что повлиять — слишком разнилась его позиция с мнением большинства... У кого из них нет влиятельных родственников? С какой стати семья Фан, которая была ничем не лучше других, должна принимать решения по столь важному и затрагивающему сразу всех вопросу? И тем более, пытаться извлечь личную выгоду.
Фан Цинь бросил попытки образумить толпу и попытался воззвать к их здравому смыслу:
— Император честолюбив и не переносит тех, кто подвергает сомнению его авторитет. Атака Запада явно напомнила ему об осаде столицы в прошлом году. Если прежде он колебался, то теперь твёрдо намерен сражаться до последнего. К чему нам вмешиваться? Чтобы нас потом обвинили в том, что мы желаем навлечь беды на свою страну и народ? Почтенные господа, я всего лишь прошу вас взглянуть на это с другой стороны! — Фан Цинь вздохнул и понизил голос: — Если мы немного уступим сейчас, то после войны Военный совет будет распущен или столкнётся с реорганизацией. Кто знает, все ли чиновники из Военного совета безропотно оставят свои должности? Тогда император наконец поймёт, что они превышают свои полномочия. Вспомните указы «Цзигу» и «Жунцзинь» — вот истинные намерения императора. Раньше он использовал в своих интересах подлых купцов, чтобы преодолеть временные трудности, но ему не оставили иного выбора. Думаете, император продолжит их покрывать, когда это перестанет быть ему выгодно? Боюсь, что тогда и Гу Юню придется вернуть Жетон Чёрного Тигра. Не может же ничтожный Военный совет вечно рукой затмевать небеса.
Фан Циню казалось, что он хорошо всё продумал и с самыми искренними намерениями открыл им горькую правду.
Впрочем, не все представители знатных семей умели думать о будущем. Недавно похвалявшийся Железной жалованной грамотой человек снова разинул рот:
