— А ты как же? — не сдержалась Гроза.
Он понимал все. И, наверное, желал оттого еще более рьяно дочь уберечь.
— А что я? — развел руками Ратша. — Я годы свои прожил так, как мне совесть велела. И ни о чем не жалею. Вот только тебя замуж выдам — и все.
Он накрыл ладонь Грозы своей, но она отдернула, едва с места не вскочила, но удержалась. И зажгло веки злыми слезами: чувствовала она себя зайцем загнанным. Все пути один за другим отрезаются. Мало было ей князя, так еще и отец принялся ее вразумлять и волю свою навязывать.
— Я думала… Смогу с ней встретиться. Уговорить не трогать тебя. Отпустить, — пробормотала еле-еле, давя в груди душное негодование.
— Нашла, с кем говорить. У нее ж сердца нет. Нет ничего. Жалко только, что я понял это поздно. Как в дурмане был, — отец вздохнул. — Так что ты глупости эти брось! Хотел за тобой ехать, как с русинами все решится, но раз уж ты сама сюда примчалась, стало быть Макошь и Лада так решили. Одобрили.
Гроза опустила голову, прислушиваясь к голосам мужей снаружи общины. Вот это попала из огня да в полымя. Сбежать от князя хотела, а теперь вот ненароком и замуж могла угодить. Зашла в общину чепядинка в простой, но добротной рубахе из небеленого полотна, в поневе заметно поношенной. Взглянула осторожно, исподлобья, видно, озадаченная молчанием, за которым застала воеводу и его дочь. Поставила на стол кувшин с ароматным травяным питьем и две кружки: уж неведомо кто велел позаботиться.
И все нутро аж вздрогнуло от одного только запаха. Словно был он духа протухшей рыбы хуже.
Ратша ее к себе подозвал и что-то тихо передал на ухо. Женщина и на Грозу успела глянуть коротко, а после, кивнув, спешно ушла.
— Скажи хоть, кто он. Или мне то знать не обязательно? — Гроза взглянула на отца, немного уняв бурю внутри.
А то ведь так и дерзостей ненужных наговорить можно.
— Отчего ж не обязательно, — тот даже и разобиделся как будто. — Помнишь Домаслава Будегостевича? Сына старейшины в Жимириче. Вы, кажется, много с ним времени проводили вместе, пока не… — он кашлянул. — Так вот встретился я тут с его отцом недавно. Приезжал тот в Белый Дол к вую. Но думается, все ж ко мне больше. Потому что сразу разговор о тебе завел. Мол, где ты и как, не вышла ли еще замуж. А там и к тому подвел, что Домаслав вовсе не прочь тебя в жены взять. И вспоминает тебя часто, и на других девиц не особо заглядывается. Даже на Купалу последнего якобы еще ни одна "русалка" его далеко не увела. Прелестями не заманила.
Гроза сглотнула громко, чувствуя, как пополз холодок по спине. Предупреждающий, разом поднимающий воспоминания обо всех снах, что она видела в последние луны. Превращался он помалу в коготки, тонкие острые, драл кожу по загривку и груди. Помнит… На других девиц смотреть не хочет… Разве не так было у отца с матушкой? Разве не для того он рубаху ее длинную выкрал, чтобы к себе привязать и женой своей сделать? Все с того начиналось. А если Домаслав, с которым они уж сколько лет не виделись, до сих пор о ней думает, то встреться они снова — все только хуже может сделаться.
— Помню его, как же, — она кивнула, стараясь не выдать своих мыслей.
Но все ж тронула подрагивающими пальцами гривну на шее. Но отец как будто и не заметил.
— Я видел его тоже. Прошлым летом, — разулыбался, довольный, верно, ее смиренным и внимательным видом. — Парень вымахал хоть куда. Девки по нему сохнут, как льны на полянке — точно тебе говорю. А он, вишь, тебя в жены хочет. Не забыл.
Но отчего-то все ж дрогнул его голос. И губы чуть побледнели, как будто сам он наконец осознал смысл сказанных слов.
— Спасибо, — Гроза улыбнулась в ответ. — Что жениха мне справного выбрал. Сама я не сподобилась бы, конечно.
Вот тут Ратша взъярился слегка. Кулак сжал на столе — и взгляд его, немного виноватый еще мгновение назад — затвердел гранитом.
— Конечно, не сподобилась бы. Уж скоро вишней перезрелой звать будут. А там и в реку кинешься за матушкой своей. Домаслав собирался на Купалу к тебе ехать. Даже в Волоцк, если нужно — а там уж о свадьбе сговариваться к осени, — он выдохнул медленно, успокаиваясь. — А раз уж ты тут оказалась, то я ему весть пошлю, что в Белом Доле ждать его будешь. Там, глядишь, коли к Яриле Сильному русины не объявятся, то и до Купалы ждать не придется. Раньше наведается.
— Как наведается, там и решу, — все ж не удержалась Гроза, выказала недовольство большее, чем нужно.
Ратша и вовсе посмурнел опасно, словно туманом холодным его глаза заволокло.
— Решать нечего. А сейчас ты с женщинами из Белого Дола уедешь. Вместе с большухой Демирой. Она еще здесь, пока последние женщины не соберутся. Остановитесь в Любшине и там переждете, пока с русью что ясно не станет. А после и Будегость с сыном к нам приедут. Им сюда ближе добираться, чем в Волоцк.
Вот тут-то Гроза и встала, как будто скамья под ней раскалилась. Опустила на голову отца яростный взгляд, задыхаясь от смеси жгучей чувств: и досады на отца, и страха, что все ею задуманное и так ладно одно с другим сложенное, все ж не исполнится. Как тогда она дальше жить будет? Зря князь считал, что Ратша помалу из ума выживает: нет, решает вон все за нее, распоряжается с видом того, кто уж не раз это все обдумал.
— Я не для того сюда так долго добиралась, чтобы в тот же день уйти!
— А я тебя и не спрашиваю, — рявкнул воевода, совсем выходя из себя. — Как сказал, так и будет. Нечего тебе здесь сидеть, когда русь может в любой миг выскочить.
— Рарог не допустит…
— Хватит мне про Рарога в уши жужжать! Не всесилен он, хоть и вид у него удалой и нахальный. Может, и сумеет помочь, а может, ляжет в землю скоро. Как и многие другие. Здесь тебе не гуляние, не круг с девчонками на бережку водить!
— А то я не знаю… — попыталась она еще возразить.
— Коли знаешь, то после обедни бери вещи свои, какие есть с собой, и дуй к Демире. Они без тебя не уйдут. Я им весть уж отправил.
И все. Больше ни слова не сказал, просто поднялся со скамьи и прочь вышел. А Гроза еще постояла немного, ворочая и ворочая в голове все слова, которые сказать хотела, да которые отец вряд ли стал бы слушать. Она резко плеснула себе в кружку отвара согревающего, проглотила, обжигаясь, почти единым махом. Закашлялась, мечтая втайне вот так вот просто подавиться до смерти. А после, уняв застрявшее в груди дыхание, бессильно опустилась на лавку. И вонзилась в уши тишина общины: большой, почти совсем темной хоромины. Даже невысокая печь-каменка здесь уже по теплому времени не горела, а потому слежалась в углах избы только холодная, застарелая мужицкая суровость. Разговоры все тяжкие и серьезные, что они вели во все времена, собираясь за широким столом. Будто камешками каждое слово осталось.
И как ни тяжко было на сердце у самой Грозы, а чувствовала она всю боль и злость каждого мужчины в Белом Доле. Каждой женщины, что еще остались здесь. И оттого ее собственные заботы вдруг стали казаться глупыми и мелкими. Но это пока. Любой готов забыть о тревогах, что только его одного касаются, когда вокруг опасность и страх, кровь и слезы. Решимость отстаивать то, что дорого многим, что сохранит жизнь и даст залечить раны — временем и тягой вечной людей идти дальше. Другого не дано. И коло это год за годом вращается, не останавливаясь, кого-то перемалывая в прах, а кого-то озаряя светом долгой памяти.
И манящей казалась мысль стать вдруг такой же, как и любая другая девица. И замуж выйти. Оставить за собой жизнь, что продлится далеко после нее. Но и понимала Гроза, что нынче ей хочется сохранить то, что есть. Человека близкого, того, кто дал жизнь ей самой. По-другому она не сможет быть дальше.
Уложив в голове беспорядочный ворох мыслей, Гроза тоже покинула общину.
Помалу, исподволь подступил и полдень, явственно запахло обедней из поварни, что жалась низким боком к тяжеловесному терему. Да только есть вовсе не хотелось. Хоть и посасывало где-то в нутре нехорошо. Гроза все ходила по острогу, то присаживаясь в маленькой горнице, которую ей выделили на время, то спускалась во двор и шла хоть чем-то женщинам помочь — тем, кто оставались в стенах по собственной воле: мужам своим подсобить, а то и раненых перевязывать, если придется. Но отовсюду ее прогоняли. Напоминали, что подкрепиться пора и в путь отправляться до Любшины, ведь большуха Белого Дола уже заждалась и злится сильно. Все разузнали женщины, во все носы норовили сунуть.
