Евгения Савченко - Пороки

Дома в очередной раз никого не было. Я вспомнила, что никого не предупредила, что буду ночевать где-то. Усталыми руками распахнула шкафчик на кухне, и на голову посыпались пакетики жаропонижающего и универсальные порошки от простуды. Синтетическая гадость, зарывающая симптомы болезни поглубже в организм, загоняющая воспаление как можно дальше, чтобы потом выплеснуть его наружу в хронической форме.

Я высыпала содержимое пакетиков в кружку, плеснув туда же вскипевшей воды из электрического чайника. Пара ампул обезболивающего помогла забыть о воющей голове. Озноб почти пропал, но жар внутри всё никак не унимался. Меня успокаивало то, что я хотя бы перестала так остро чувствовать холод вокруг себя.

На всякий случай, завернувшись в бело-голубое старое одеяло, я попыталась уснуть на маленьком диванчике в гостиной. Только вот чёрствый снег, гонимый ветром, стучал в окно, не позволяя мне спокойно видеть сны. Я вертелась с боку на бок, переворачивая в голове мысли о времени, проведенном в Доме, Где Никогда Не Запирается Дверь.

Наркоман посоветовал мне одно. Фред попросил совершенно другое. А Юлий… просто прогнал меня. И не было уже никакой разницы, говорил ли он правду в этот раз, или нет.

Вдруг вспомнился совет Наркомана: не верить Юлию, даже если он говорит правду. Как так может быть?

Тишина давила на обезболенную голову ещё хуже, чем шум пыльных маршруток. Острое желание разбавить молчание хоть чем-нибудь привело меня к мысли: нужно с кем-нибудь поговорить.

Номер телефона Тода я не знала. А кто ещё захочет разговаривать со мной о нескольких прошедших неделях? Никки не брала трубку. Она, наверное, просто не хотела ничего обо мне теперь знать. Она училась жить без людей, от которых вестей нет.

Можно было пойти к Наркоману, я ещё помнила, где находится его квартирка. Но это было бы слишком сложно, нет. Мне показалось, что он должен вернуться в дом Юлия. А это означало, что мне снова нужно было пойти именно туда.

Полная решимости, я распахнула дверцы шкафа: что бы такое надеть? На глаза попалось платье, которое я не надевала с последнего школьного звонка.

В зеркале я увидела бледное измотанное существо в черном платье. Будь я чуть пониже ростом, я могла бы быть похожей на Сатиру, только волосы по-прежнему выдавали меня непослушными длинными завинченными рыжими прядями. Отражение улыбнулось мне: как же я не подумала об этом раньше? Почему только теперь, потеряв столько времени, мне в голову пришла подобная идея?

Сатира — больше не Сатира. Она теперь, похоже, носит черно-белую шапочку и угги. Так почему бы мне не стать ею? Почему бы мне не следовать всем её правилам, почему бы мне не вести себя так же? Ведь и я сумею творить безумия, убеждая окружающих, что это вполне нормальные вещи. Ради того, чтобы только занять место рядом с Серым Кардиналом? Конечно, легко!

Не выпуская этих мыслей из головы, я помчалась к двери, на ходу застегивая шерстяное пальто, накинутое поверх платья. Это всё же лучше, чем носиться по улице в вязаной кофте в такую погоду. Туфли на высокой шпильке я достала из коробки, которую хранила с выпускного вечера. Чёрные, с огромными шелковыми розами босоножки. Каблук в двенадцать сантиметров.

Уже на лестнице в подъезде почувствовала: с открытыми ногами даже сквозь чулки — холодновато. На лестничной клетке между первым и вторым этажом мне пришлось остановиться — безумно закружилась голова. Схватиться за перила я не успела: плоскость пола куда-то стремительно поехала, и зеленая краска стен поплыла волнами вверх, смешиваясь с белизной потолка.

4 ноября

— Вы неужели не понимаете, что лето давно закончилось? Вы же девушка, неужели не задумываетесь о том, что вам детей рожать? Почему же вы себя так не бережете? — Коллекция стандартных фраз от лечащего врача.

— Что со мной? — Я снова почувствовала в горле этот железобетонный колючий ком.

— У вас воспаление легких. Неудивительно, учитывая то, как легко вы одеваетесь. Босоножки в такую-то погоду — это что? Ну, что это? — Он не переставал возмущаться, сверля меня взглядом сквозь прямоугольные линзы очков.

А мне он показался очень смешным. Доктор был совершенно лысым. Но не старым, почетным и облысевшим, а тридцатилетним примерно, и абсолютно без единого намека на прорезающуюся растительность. Наверное, он был одним из тех, про кого обычно говорили: «умные волосы покинули глупую голову».

— К вам пришли родители. Я ещё к вам в палату зайду, чуть позже, — сверкнув очками, он удалился.

По мере того, как они говорили, моё раздражение неумолимо росло. Хотелось, очень хотелось закрыть глаза и потереть пальцами виски. Но это выдало бы меня. Пришлось с полукаменным лицом выслушивать о том, какое я, на самом деле, чудовище. Как я забыла о том, что такое долг ребенка перед родителями. И что недоверие в семье — это худшее, что только может быть. И что я всегда всё могу им рассказать, в любую, самую сложную секунду своей жизни могу уткнуться в их надёжное родительское плечо. И, конечно же, нет сомнений в том, что они, без всяких колебаний поддержат меня во всём. Никто не будет ругаться и топать неистово ногами. Только я должна им всё и всегда рассказывать.

Интересно, эти люди, сидящие напротив меня, они когда-нибудь были чьими-то детьми? Они сами-то могли рассказать кому-нибудь то, что происходило с ними в не такой уж и далекой юности?

Мне так часто казалось, что они сразу же родились взрослыми, умудренными колоссальным жизненным опытом, никогда не делающими ошибок, что я уже и сама поверила в это. Они никогда не были на моём месте, значит, они меня понять не смогут. Тогда, откуда же взяться доверию?

Когда время посещений закончилось, родители ушли. Мне принесли обед на небольшом обшарпанном подносе.

Вообще, стационар при районной больнице особого комфорта не предусматривал. Лампы здесь горели даже днем, а еда имела отвратный привкус и запах хлорированной воды.

«А Сатира действительно была права, когда придумала себе фобию, связанную с больницей», — я отложила поднос, утыкаясь лицом в подушку. Но даже и постельное белье здесь имело свой неповторимый, безрадостно-мёртвый аромат.

Однако же, этот запах лекарств, спирта и застиранной крови достаточно быстро усыпил меня, погружая в теплую, тяжёлую дремоту. Холодом тянуло только откуда-то издалека, наверное, это просто ещё не спала температура.

И мне снилась Сатира.

Она сидела одиноко на стуле, одетая в то самое летнее ситцевое платье, в котором я в последний раз видела её настоящей и счастливой. Той самой Любящей меня девушкой. Ее нежные белые ноги стояли в пластмассовом ярко-зеленом тазу, в котором не таяли кубики яркого прозрачного льда.