— Мало ли кто недобрый проклятье наведет на тебя.
— А я в проклятья не верю, — легкомысленно ответила молодая совсем девушка, что выше Марики на голову, а шире раза в три. — Пусть кто попробует, я ему кулаком в нос…
Невольно ведьма позавидовала ее юношескому задору. Вот бы Зимогору тоже… в нос. Или хотя бы сковородой по затылку! Дак ведь испужалась, дура, убежала в соплях и слезах. А была бы посмелее, так и не было бы, чай, проклятья-то. Хотя… Зимогор силен был ее в ящерицу превратить или жабу. Может, и хорошо, что драться не полезла.
— Так что у тебя стряслось, мать? — радостно спрашивала Гунилла. — И откуда ты знакома с Громом? И почему тебе негде жить?
— Ведьма я, ведунья, — степенно отвечала Марика, с любопытством оглядываясь. — А Гром мне травку давал, хорошую.
Они спустились по маленькой лесенке вниз, в широкое углубление в центре корабля. Там стояли навесы от снега и несколько жаровень. Гунилла усадила Марику на лавку, а сама запросто опустилась прямо на пол, на скрученное одеяло, и достала из-под лавки две деревянные чашки.
— Есть хочешь, матушка? Ты говори, не стесняйся. Я нынче за главную осталась, и накормлю, и напою.
Удивительные люди! Как они живут тут, без крыши над головой, в дождь и снег? Неужто и не болеют?
— А ты никак лекарка, мать? — осторожно спросила хьоннка, с почтением подавая ведьме чашку с чем-то горячим и остро пахнувшим медом и перцем. — Али проклятья наводишь на недругов?
По-моревски северянка говорила очень хорошо и бойко, так же, как и Гром.
— Лекарка я, — сдалась Марика, прихлебывая горячий пряный мед с травами и изрядной долей хмеля. — Называй меня Марикой, какая я тебе мать! Сколько тебе лет?
— Семнадцать зим.
Марика чуть чашку не уронила от изумления. Всего семнадцать? А силушки и росту в этой девице столько, сколько в Ольге, если не больше! Неужели это народ такой — исполины, великаны? Слыхала она сказки про волотов, что жили в лесах моревских раньше, потомков их видела — таких вон, как княжич Бурый, высоких и могучих. А может, и хьонны — те же самые волоты?
— Как же тебя родители отпустили в такую даль? — удивленно спросила у северянки. — Разве можно… — и саму себя одернула: такая девчонка в бою взрослого мужика стоит. А попробуй ее прокорми. Может, с радостью и отправили? Но все равно — в семнадцать, да с мужиками!
— Да мы ж все родня! — расхохоталась Гунилла, поняв сомнения ведьмы. — Я младшая, братья мои трое и Гром с Орлом, братья матери. А попробовали бы не взять, я бы их… ух! Пожалели бы!
Сущий ребенок, конечно, даром, что великанша.
— А ты ведь женщина, Марика? — От такого вопроса ведьма слегка оторопела, но на всякий случай кивнула. Уж не мужик, это точно. — А по женскому делу посоветовать что сможешь?
— Ну… смотря какой вопрос, — ответила осторожно.
— У меня, когда луна восходит, живот болит. Очень сильно, особенно ночью. Нет ли какого… зелья, что ли?
Некоторое время Марика пыталась сообразить, как связаны Луна и живот, а потом выдохнула с облегчением. Ну конечно, девчонка лекарю-мужчине постеснялась такой вопрос задать, а среди братьев своей слабости не показывала, стыдно.
— Сейчас? — спросила ведьма. — И посмотреть могу, потрогать живот, и зелье могу… могла бы. если бы у меня травы мои были.
— Так я тебе Громовы запасы покажу! Я ведь уже второй день с кнорра боюсь выйти, а вдруг скрутит… Ну и чтобы братья не узнали, нельзя им про такое знать.
Глупости какие, чего постыдного-то? Марику под проклятьем женские проблемы не волновали (есть и хорошее в плохом, оказывается), но у моров особо никто не скрывался и не удивлялся. А чего прятать-то, когда рожали бабы все равно в избах или банях, детей кормили грудью, не прикрываясь, скотина почти у всех была, кошки, собаки, прочая живность. Да каждый малый ребенок в деревне все знал и понимал!
Но тут, видимо, другой случай. Воины же не должны слабость свою показывать, вот девочка и молчит, и терпит.
— Многие женщины в эти дни становятся злыми, как волчицы, — мягко говорила Марика, осторожно осматривая вдруг задрожавшую Гуниллу. — У многих боли бывают. Ты не одна такая. Все у тебя в порядке, ты совершенно здорова. Показывай травы, я посмотрю, что сделать можно.
— Ох! Я думала… может, умру… может, у меня болезнь внутри, а не просто женское, — тихо призналась девочка, вытаскивая сундук из-под лавки. — Вот, тут посмотри. И еще знаю место, где он хранит.
— Пока хватит, — ведьма засунула любопытный нос в мешочки и свертки с травами и в восторге зажмурилась. — Ай да Гром, ай да знатный он травник! До чего хороши сборы! Сейчас я тебе быстро отвар сделаю, девочка. И тяжелое не смей в такие дни поднимать, и побольше отдыхай.
— Так я и отдыхаю, — уныло пробормотала Гунилла. — Вона, братья мои торговать ушли да по городу гулять, а я тут сижу… отдыхаю.
Видно было, что северянке скучно и тоскливо одной.
К тому времени, как снегопад разошелся во всю, отвар был выпит, а обед сварен, на судно возвратились хьонны — трое здоровенных мужиков в звериных шкурах. Все как на подбор: с бородами, заплетенными в косички, с обветренными лицами и крупными горбатыми носами. Два рыжих и блондин, лицом похожий на Гуниллу.
Увидев съежившуюся от холода Марику, один из рыжих разразился оглушительно-громкой гортанной речью. По нему было понятно, что он был гостье не рад. Гунилла отвечала смело и даже дерзко, что-то втолковывая старшему братцу, а два других северянина молча слушали и с любопытством разглядывали ведьму. Наверное, прогонит. Кому приживался нужна, к тому же, чужестранка? Да ладно б девка молодая и красивая, а то — старуха. Жаль, что Грома нет, невовремя он уехал, а впрочем, кто сказал, что Гром стал ее бы защищать?
Однако рыжебородый посматривал на ведьму уже не то, чтобы зло, скорее уж, задумчиво, а потом вдруг прямо обратился к ней, тщательно выговаривая слова:
— Где твои дети, женщина? Почему о тебе некому позаботиться?
— Несколько лет назад мою семью убили угуры, — сказала
