— Хорошо.
Закрываю щелку почтового ящика и несусь в кухню, сгребаю грязные кружки-тарелки, сую в шкафчик и захлопываю дверцу. Женщина, вошедшая в заднюю калитку, крепко потрепана ветром, но все равно выглядит шикарно: на ней еще и черные лакированные сапоги в пару к поясу. Она показывает мне удостоверение личности, я веду ее в дом, и мне страшно стыдно при мысли о том, как он выглядит на сторонний взгляд. Потолок грязный, закопченный, на полу мышиный помет, у стены — бейсбольная бита.
— Чаю? — предлагаю я, чтобы отвлечь ее, но она уже все подробно рассматривает, все подмечает.
И улыбается.
— Да, пожалуйста. С молоком и без сахара, если можно.
Завариваю чай непослушными руками. Молоко я забыла убрать в холодильник, оно весь день простояло на столе. Наливаю его в чай, оно сворачивается. Выплескиваю чай в раковину.
— Блин. Простите. Молоко скисло. Извините, я заварю еще чаю. Без молока будете?
— Ладно, не нужно чаю. Давайте присядем. Это рутинный патронажный визит. Я задам несколько вопросов о вас… и о вашей девочке. Она здесь?
— Да, спит наверху
— Мне бы хотелось взглянуть на нее. После того, как мы поговорим.
— Конечно. — Руки у меня вспотели. Вытираю их о джинсы и сажусь. — У нее все нормально, у девочки, в смысле. Все хорошо.
Она поднимает глаза от каких-то бумаг, разложенных на кухонном столе.
— Само собой, конечно. Дело в том, что вы с ней… не прошли некоторые юридические формальности. Это просто рутина.
— Как… как вы нас нашли?
— Вашу малышку чипировали в больнице, правда? Луиза Харрисон…
— Да, но…
— Больница проинформировала наш комитет, и мы засекли ее здесь.
Засекли. Нет слов. Значит, куда бы мы ни попались, нас теперь засекут.
— Я не хотела, чтобы ее чипировали. Это сделали без моего согласия.
— Гм… да, я слышала, многим это не нравится, но это безвредно для здоровья и требуется по закону…
— Я знаю. Пошел он, этот закон.
Слышу собственный голос и мысленно зажимаю себе рот: «Не надо, веди себя нормально, дружелюбно, и она уйдет».
Улыбка на ее лице делается несколько натянутой.
— Что ж, сделанного не воротишь. Зато теперь мы можем помогать вам советом и поддерживать, когда это вам понадобится. Вы поддерживаете контакт с отцом Луизы?
— Нет, — быстро отвечаю я, — он о ней даже не знает.
— Мне потребуются более точные данные, поскольку речь может пойти об алиментах. Он обязан выплачивать алименты.
— Мне не нужны его деньги. Мне от него ничего не нужно.
— Но ведь деньги не будут вам лишними…
Она оглядывает кухню.
— У меня все хорошо. Я справляюсь. У меня здесь друзья, они мне помогают.
— Вы имеете право на собственные деньги.
— Я не хочу их брать. Мне ни от кого ничего не нужно. Мне нужно, чтобы меня не трогали.
— К сожалению, в жизни так не бывает, особенно когда у вас маленький ребенок. Местная администрация обязана заботиться о матерях-одиночках, чтобы обеспечивать благополучие детей на вверенной ей территории…
Заботиться? Заботиться? Кто обо мне заботился, пока я жила дома? Кому было интересно, почему я начала плохо вести себя в школе? Никто не заглядывал дальше кованой калитки и гравийной дорожки. Дома все зашибись, а она — такой уж она уродилась!
— Если хотите, можем прямо сейчас подать заявление онлайн. У меня с собой ноутбук.
— Я же говорю, мне ничего не нужно.
— Может быть, в другой раз…
— Давайте я принесу Луизу. У нее все прекрасно, у меня тоже. У нас обеих все прекрасно.
— Мне бы хотелось взглянуть на ее комнату, если можно. На детскую.
Я вздыхаю:
— Идемте.
И я веду ее наверх по лестнице мимо перегоревших лампочек, ободранных обоев, дверей, проломленных снизу. Мия по-прежнему спит в ящике. Чистенькая, розовенькая, здоровенькая. Что им еще надо?!
— Вы куда-то собираетесь, — говорит Мари, увидев мешки, набитые одеждой и памперсами.
— Нет-нет, просто прибирала в комнате. Здесь довольно трудно поддерживать порядок…
«Замолчи. Здесь все прекрасно».
— И правда, трудно, — говорит она. — Я вижу.
По всей комнате валяются груды моих рисунков. Мари подходит к одной из них и берет верхний.
— Вы настоящая художница. Это великолепно.
Тут она замечает следующий рисунок. Это Адам и Мия — из моего сна. Мари наклоняется, хмурится, берет рисунок в руки.
— Что это?
— Ничего-ничего. Ну, страшный сон. Я нарисовала страшный сон.
— Как… как сильно. Тревожно. Это отец ребенка?
Я хихикаю, а потом выпаливаю:
— Да, да, это он. Мерзавец. Бросил меня, когда я еще не знала, что беременна.
— Пожалуй, мы могли бы его найти, — замечает она. — У него такое… запоминающееся лицо.
— Я не хочу, чтобы его нашли. Я же сказала, не хочу иметь с ним дела.
Мы слышим, как хлопнула задняя дверь. Вернулись Винни с ребятами.
— Ваши соседи?
Киваю.
— Тогда я быстренько осмотрю Луизу и не буду больше вам мешать.
Она встает на колени возле ящика. Мальчики вроде не под кайфом — слышу, как они болтают в кухне, — но все равно неизвестно, в каком они виде.
— Кажется, все в порядке, — говорит Мари. — Будить Луизу не нужно.
Она встает, отряхивает руками плащ.
— Я зайду еще раз на той неделе, и мы поговорим о ваших правах. О том, что полагается вам по закону. Хорошо?
— Хорошо, — говорю. Такое ощущение, будто по мне проехался бульдозер и впихнул меня обратно в систему, во все реестры и списки, но это ничего. На той неделе меня здесь и след простынет. Мы спускаемся вниз — я впереди. Проклинаю пропавший ключ от передней двери: я могла бы выпустить Мари и вообще не показать ей мальчиков. Плохо. Придется вести ее через весь первый этаж. Она идет за мной по пятам. Ничего не исправишь, на это нет ни секунды.
Мальчики разложили на столе фольгу, ложки, шприцы — все на виду. Винни, Том и Франк в кухне и собираются ширнуться.
В два двадцать мы у приемной городского совета, и бабуля докуривает последнюю сигаретку для храбрости.
— Баб, что мы скажем? Ты об этом подумала?
Она откидывает голову и выпускает в небо длинную струйку дыма, потом бросает окурок на мостовую и растирает ногой.
— Подумала. Я готова. Пошли, Адам. Пора.
Мало ей черного делового костюма, хотя и из дрянной синтетики, на ней еще и начищенные туфельки. Каблук у них невысокий, но все равно это на пять сантиметров больше, чем шлепанцы или тапки, поэтому ходит бабуля шатко. Она так старалась нарядиться, прилично выглядеть, что в результате, вот честное слово, похожа на трансвестита на карнавале. Меня она впихнула в чистые джинсы и школьную рубашку. Воротник мне жмет, я расстегиваю пару верхних пуговок.
