— Да, девочка. Ты. — Вспомнила она меня, кивая. — Как хорошо, что ты появилась. Да. — Похоже, старушка успокоилась. — Останься после собрания, пожалуйста. Это отдельный разговор.
Я села.
— Поехали дальше… — Привычно сказала погасшая звезда, и я практически услышала, как ее наманикюренный ноготь шуршит по повестке дня.
Месяц прошел. За месяц — всего один месяц — я уничтожила все, что могло уничтожить меня. Но это не могло вернуть Гришу. Мою Гришу.
Я забыла, зачем делала то, что делала. Возможно, это было по инерции. Потому что единственный важный для меня пункт давно забытого списка — был неосуществим. Мы не можем вернуть прошлого. Мы не умеем вернуть родных и близких. Мы можем притянуть луну. Мы можем остановить Землю. Мы можем заставить забыть. Мы можем убить. Но воскресить — не можем.
— Лида… — Он не знал что сказать. Он сказал уже все. Говорил постоянно. Писал постоянно. Думал постоянно. Все слова я знала наизусть.
— Я навещу маму и к тебе…
Это было неделю назад. Тогда мои пальцы выпустили в мусорный бак пустую золотую карточку. Даже самая слабая из нас за неделю могла выстроить, организовать, обеспечить свое пребывание на собрании. Если она на него в принципе собиралась.
— Окей, девочки. Спасибо за ваше небезразличное отношение к нашему дому, коей является эта маленькая голубая планета. До следующей встречи.
Они поднимались. Я встала и отошла за лавку, пропуская. Вздрогнула от металлического лязга. Похоже, у осветителя свалилась стремянка. Так ему и надо… Я рассмеялась, подумав о том, что кому-то действительно мог надоесть резкий свет прожектора в лицо. Но мужик-то не виноват! Наверняка придумал это не он. Эх, девочки…
— Окей, милая. Давай поговорим. — Села старушка на предпоследнем ряду и положила ладони на спинку лавки. — Сразу предупреждаю, ты можешь отказаться. И сразу говорю — ты сейчас единственная среди нас, кто вообще может оказывать прямое влияние такой силы и скорости.
Я чуть улыбнулась. Быть единственной в своем роде в какой-то промежуток времени — не всегда хорошо. Быть единственной в своем роде в длительный промежуток времени — опасно и напряжно.
— Нам нужна чистильщица. Теперь — очень нужна.
— Что она делает?
— Заставляет забывать. Подчищает. Оберегает. Улаживает. Понимаешь?
Я засмеялась: Понимаю!
— Это не легкая работа. У мальчиков их трое. У нас уже шестьдесят лет как одна. И та умерла от старости…
Мда…
Старушка обернулась к своей сумке на лавке. Сложила очки на колени. Протянула ладонь. Я удивленно смотрела на SIM карту. Приняла, сжимая в кулаке.
— Можешь пользоваться и для личных целей тоже.
Я снова засмеялась.
— Если будут вопросы на первых парах, можешь позвонить мне. Я под номером один. Кстати… Ты хотела взять автограф, я помню. Она под номером два.
Я открыла рот.
— Не стесняйся. Будете поблизости, попьете кофе. — Она поднялась, оборачиваясь к кафедре. — Мы закончили! — И повторила это по-итальянски. От стен отлетело эхо мужского голоса. Она снова засмеялась, как в ту декабрьскую ночь, когда за дверями меня ждала Гриша.
Теперь же я осталась одна.
Остановите меня, просила я Аньку, Гришу, Марка… Но самым верным способом было останавливать самой. Это как научиться плавать, будучи брошенной в воду посреди озера. Это как перестать боятся высоты, прыгнув с парашютом.
Регулярно, ежедневно, намеренно останавливая кого-то, я помню о том, что я — лишь чистильщица.
28 апреля 2009 года.
На могиле было прибрано. Розовые и белые примулы празднично торчали из влажной земли. Бабушка оставила пару сорняков, и я благодарно полезла за вилкой. Она лежала там, за гранитной плитой, на которой я зеленым липким карандашом написала «мамочка». Тогда мне было двенадцать. Тогда мы поменяли надгробную плиту. Раньше на ней был лишь папа. Его не стало, когда мне было четыре. Я практически не помнила его. Лишь огромные руки и теплые карие глаза. Тогда для меня все было огромным. А его карие глаза смотрели на меня из зеркала и сейчас. Вот и все… Все что осталось.
Я взяла с собой вино. Блины принесет бабушка. Она сама сделает. Она всегда делает сама…
Сев на шаткую лавочку, уже пару десятков лет грозившую развалиться, но все еще держащуюся какими-то неведомыми силами, я вздохнула. Посмотрела на рюмку на могиле. Налила себе в пластиковый стаканчик и отпила.
Все слова, которые мы могли сказать друг другу — были сказаны. Разве нужны они вообще? Слова? Для любящих друг друга… Для нас?
Я плакала, размазывая то ли землю, то ли тушь по лицу.
Когда калитка скрипнула, подняла глаза.
— Бабуля. — Улыбнулась, вытирая нос. — Дедуля.
Бабуля не преминула посмеяться надо мной. Дедушка, как всегда, заготовил синий носовой платок в крупную клетку. Я была слишком предсказуема, пожалуй. Да.
Мы стареем и кровоточим. А еще мы ходим на могилы. И нет ничего более регулярного, чем это.
Это — моя жизнь.
Я вышла, чтобы они могли зайти. Бабушка положила два блинчика. Дедушка забрал у меня стаканчики. Когда показался Марк, я, даже, не удивилась. Нахмурилась, стараясь не заплакать. Повисла на шее, когда подошел.
— Ну, что же ты творишь, родная? Как так можно?
— Прости. Мне нужно было…
Мы стояли у ограды, наблюдая за бабушкой с дедом. Я боялась выпустить обнимающие руки. И боялась посмотреть в глаза.
— Ты похоронил Гришу?
— Да, на Бусиновском. Вернемся в Москву, свожу.
— Родственники были?
— Только сестра. Родителей не было. Мы с Валерой и два каких-то байкера.
Я опустила голову. Гришины родители не могли смириться. И даже я не имела права здесь что-то сделать.
Я не хотела знать, что с киллером. Не хотела знать, нашли ли заказчика. Не хотела узнать тем единственным и самым надежным методом, какой имела в распоряжении. Не хотела знать или, просто, не хотела думать. И не думала.
Лето 2007 года.
Мы сидели на маленьком стадионе, где вот-вот должен был начаться детский футбольный матч. Как Гриша уговорила меня, не представляю. Скорее всего, я была слишком уставшая для препираний. И слишком заинтригованная ее: познакомлю кое с кем.
Когда на поле вышли две команды, я отодвинула колени, чтобы пропустить проходящую мимо женщину. Высокая, миловидная блондинка несколько за тридцать. Это все, что бросилось в глаза. Когда она остановилась перед поднявшейся Гришей и поцеловала в щечку, я удивленно открыла рот.
Старшая сестра Гриши была единственной из семьи, кто не отвернулся от нее после операции. Родители оборвали связь за несколько лет до нашего знакомства. И судя по тому, что их не было на похоронах, они так и не смирились.
