— Всё будет хорошо, — донесся до меня спокойный уверенный голос.
Платон стоял за моей спиной, в жалком шаге, отделяющем нас друг от друга.
— Ага, — сказала, не оборачиваясь. — Спасибо, что…
Слова застряли в горле острым комом. Мне слишком за многое хотелось его поблагодарить. За заботу, за незримую поддержку. За то, что он попросил узнать про родню — хотя мог бы «потерять» лист по пути к Виктору. За то, что согласился съездить к моему отцу. За то, что не задавал лишних вопросов и никогда не заставлял меня сделать что-либо против моей воли.
Но как обличить всё это в одну фразу?
Я не знала.
Платон осторожно взял меня за плечо и развернул на сто восемьдесят градусов.
— Ты сегодня, конечно, превзошла саму себя, — пальцем поднял мой подбородок, заставляя взглянуть себе в глаза, — Виктор теперь с ума сойдет от незнания, что за красавица зашла к нему в гости.
— Я старалась, — грустно хмыкнула. — Если честно, мне хотелось тебя позлить.
— Позлить? — он негромко рассмеялся. — Я давно так не веселился. А проплешина в волосах? Нет, ну чудо же! Даже жаль, что нас не отловили какие-нибудь гопники в подворотне. Их бы удар хватил, гарантирую.
Я тронула эту самую проплешину пальцами и хмыкнула. Мне начало передаваться настроение Платона, его беззаботная легкость. Мысли об отце и женщине, похожей на мать, незаметно отходили на дальний план.
Платон притянул меня к себе, взяв в кольцо рук. Мне не хотелось вырываться. Я позволила моменту просто существовать. В холодной ночной тишине, на улице, под пронизывающим ветром.
— Ты не изменила губы, — отметил Платон. — Они всё такие же красивые.
Он приблизился к ним, мазнул быстрым касанием, проверяя мою реакцию, но не напирая. Не настаивая. Не пытаясь подмять мою волю своим желанием.
Я спросила с неверием:
— Ты всерьез готов целовать чудовище?
— Мари, я уже говорил: мне плевать на твою внешность. Отрасти ты себя хоть хвост и третью руку, я не перестану хотеть тебя поцеловать.
Поцелуй углубился, стал злее, ненасытнее. И я раскрылась ему. Поддалась бурной волне эмоций, сносящих всё на своем пути. Мои собственные пальцы путались в волосах Платона, его дыхание грело кожу. Мы целовались до исступления.
Затем Платон подхватил меня на руки, внес в дом, не позволяя поцелую оборваться. Захлопнул дверь плечом, усадил меня на перила лестницы и продолжал исследовать губами кожу. Щекотал. Прикусывал. Мы стягивали верхнюю одежду впопыхах — было слишком жарко оставаться в ней, — касались друг друга озябшими пальцами. Грелись друг о друга. Наполнялись внутренним жаром.
Чары так вовремя начали таять. Зелье выветривалось, и без его воздействия моё лицо становилось прежним. Я чувствовала легкие покалывания кожи, к которой возвращался естественный цвет. Словно это поцелуи Платона меняли меня. Делали прежней, не спрятанной под вечной маской или страхом быть обнаруженной.
Дарили желание не существовать, а жить. Дышать полной грудью. Целоваться так, чтобы полыхали губы. Касаться мужской кожи и тонуть в запахе его туалетной воды.
Слышать его шепот:
— Мари…
И нырнуть в нечто неизведанное с головой, как в бескрайнее море.
***
Платон проснулся рано, Мари еще спала. Рыжие волосы разметались по подушке словно всполохи огня. Он приподнялся на локте, любуясь ею.
Ожог на её лице... она словно бабочка с израненным крылом. Он притягивал взгляд и рождал в душе странное чувство трепета. И, вместе с тем, он не кривил душой, когда говорил, что тот ее не портит.
Ведь под взглядом зеленых ведьминских глаз все остальное не имело значения.
А что, если после ритуала он все же на время сойдет с ума и забудет ее? Навредит ей как-то?
Эта мысль неприятно резанула, и, поддавшись порыву, Платон вынул из прикроватной тумбочки маникюрные ножницы, осторожно срезал прядь волос девушки. Он вплетет их в ткань ритуала, и тогда, что бы ни произошло позже — он не сможет ей навредить.
Осторожно поднявшись, Платон задернул шторы на окне поплотнее. Чтобы свет не мешал ей спать. Пусть в это время года солнце вставало поздно, но на окнах все равно были тяжелые портьеры. Задернешь — и любой день станет ночью.
Чемоданчик с ингредиентами остался в машине, в их качестве он не сомневался. Но все же надо было проверить склянки и пробирки, чтобы внести изменения в ритуал с поправкой на количество и состояние.
«Но сначала завтрак! — мысленно сказал себе орк, спускаясь в столовую. — Может быть, приготовить Мари кофе и принести прямо в постель?»
Он задумался, понравилось бы ей такое или нет. Как-то с братьями они сделали подарок матери – приготовили омлет и чай, принесли на подносе в ее спальню.
Мама натужно улыбалась, но «подарку» явно не обрадовалась. Хотя, может быть, дело было в том, что они разлили чай на постельное белье, а кухню им троим пришлось приводить в порядок весь следующий день. А маме потом еще и перемывать за ними.
Мысли о детстве неизбежно кольнули грустью и ностальгией. Когда-то они были близки с братьями, а потом… Дитрих ушел с головой в искусство. Сейчас помимо бизнеса, оставшегося от отца (он управлял охранным агентством «Цербер»), Дит владел своей реставрационной мастерской. Скупал на аукционах по всему миру произведения искусства, восстанавливал. Что-то оставлял себе, что-то продавал дороже.
Платон, с детства участвовавший в экспериментах отца, долгое время оставался «под крылом» Серпа. Старался учиться, быть как он, подражать. Это внесло трещину в отношения со Златоном. Тот всегда противопоставлял себя отцу. Но, несмотря на это, Платон долгое время пытался поддерживать связь, терпел невыносимый характер старшего брата.
А сейчас… Всё так запуталось. Всё так поменялось.
Он — под домашним арестом за применение черной магии.
Попал сюда разбитый, сломленный, едва живой.
Опыты зашли слишком далеко. Он обманул братьев, втайне пытался влиять на них. И, в общем-то, поступил так, как поступал всегда отец. Лишь чудом обошлось без жертв в тот последний раз, ставший решающей точкой. Точнее — жертва была. Пострадал человек. Не физически, но ментально.
Братья, разумеется, его осудили, всё закончилось банальным мордобоем. И Платон бы мог выиграть в драке, если бы захотел. Темная магия делала его практически неуязвимым.
Но он не захотел. И в итоге собственные чары обратились против него.
Теперь же невыносимо было видеть жалостливый взгляд Дита. Сочувствие на лице полноценного орка к калеке особенно уязвляло. И вроде бы братья готовы были его простить. Принять оступившуюся паршивую овцу назад в семью.
Но тогда собственная ущербность ощущалась бы особенно мерзко.
А вот если он проведет ритуал и поправится, тогда можно будет говорить на равных.
Тогда не будет этого приторно сладкого сочувствия. Тогда он будет уверен, что они прощают его не потому, что он ни на что не годный инвалид с трескающейся по швам аурой, которого нужно пригреть из жалости, а равный. Такой же, как они.
Сидя на кухне и хрустя печеньем (кунжут ему не нравился, но незаметно для себя он съел все), Платон пытался упростить формулу ритуала в записной книжке. Заходил в тупик и начинал заново. Нужно добавить больше защищающих ментальное здоровье компонентов. Что толку быть орком, если вместо осмысленной речи из его рта будут появляться пузыри слюны?
Увлекшись расчетами, Платон очнулся, только когда послышался шум шагов в коридоре.
«Мари проснулась?»
Вот только вместо Мари показался доктор.
— Я вас по всему дому ищу, молодой человек. — Александр Анатольевич с чемоданчиком в одной руке и огромным пакетом с контейнерами в другой. — Вот, ваша матушка вам передала. У меня в машине весь багажник забит ее кулинарными изысками, вы там потом выйдите, я вам передам.
Как он тут оказался?
Первой мыслью было, что док — очередная галлюцинация. Не мог ведь Платон расслабиться и увлечься настолько, что не заметил подъезжающую к дому машину?
