И не только потому, что я буду жить на противоположной стороне континента. Не только потому, что, куда ни глянь, я натыкалась взглядом на то, чего никогда не видела в Нью-Йорке: придорожные торгующие фруктами лотки, предлагающие артишоки и гранаты по доллару за дюжину; тянущиеся одно за другим вдоль дороги поля с вьющимися вокруг деревянных шпалер виноградными лозами; рощи лимонных деревьев и авокадо; буйную зелень, которую я даже не смогла опознать. И над всем этим раскинулось небо – такое голубое, такое бескрайнее, что воздушный шар, летящий по нему, выглядел совсем крошечным – как пуговица на дне большущего плавательного бассейна.
А еще же океан… Он так неожиданно возник у меня перед глазами, что поначалу я его не узнала, приняв за очередное поле. Но потом заметила солнечные блики, пляшущие по поверхности воды и посылающие мне неведомые сигналы азбукой Морзе. Отраженные лучи так слепили, что невозможно было смотреть без солнечных очков. Вот он, Тихий океан… громадный, раскинувшийся почти так же широко, как небосвод, живой, пульсирующий организм, посылающий волны на белые пески пляжей, изогнутых словно запятые.
Живя в Нью-Йорке, я видела океан – такой, с пляжем, – всего несколько раз, да и то мельком. Я не смогла сдержать восклицания, когда увидела настоящий Тихий океан. Услышав мой вскрик, все замолчали… кроме Сони, который, разумеется, спал.
- Что? – испуганно спросила мама. – Что случилось?
- Ничего, - ответила я. Мне стало стыдно. Эти люди, ясное дело, привыкли к виду океана. Они, наверное, подумают, что я дурочка какая-то, раз так разволновалась по этому поводу. – Просто океан.
- О, - успокоившись, сказала мамуля. – Да. Правда же, он чудесный?
- Высокие сегодня волны, - заметил Балбес. – Наверное, можно будет сбегать на пляж перед обедом.
- Нельзя, - возразил его отец, - пока не закончишь курсовую работу.
- Ну пап!
Это заставило маму разразиться длинным и подробным отчетом о школе, в которую меня отдали. Школа носила имя какого-то испанского парня Хуниперо Серра[4], появившегося здесь в восемнадцатом веке и заставившего коренных американцев, живших на этих землях, исповедовать христианство вместо их собственной религии. Соня, Балбес и Док занимались там же. Учебное заведение располагалось в громадном глинобитном здании миссии, привлекавшем около двадцати тысяч туристов в год.
Я не прислушивалась к маминым словам. Мой интерес к школе всегда был близок к нулю. Переехать сюда до Рождества мне не позволило единственное обстоятельство – в школе при миссии для меня не нашлось свободного места, и пришлось ждать начала второго семестра, пока оно не появилось. Я не возражала: несколько месяцев, проведенных у бабушки, были не так уж и плохи. Помимо того, что она блестяще справляется с обязанностями адвоката по уголовным делам, бабуля к тому же замечательно готовит.
Мое внимание по-прежнему было поглощено океаном, скрывшимся за какими-то холмами. Я вытянула шею, надеясь взглянуть на него еще хоть разочек, когда до меня вдруг дошло…
- Минуточку, - опомнилась я. – Когда, говоришь, была построена эта школа?
- В восемнадцатом веке, - отозвался Док. – Идея миссии, воплощенная в жизнь францисканцами под эгидой католической церкви и испанского правительства, была направлена не только на то, чтобы обратить в христианство коренных американцев, но еще и на то, чтобы научить их, как стать успешными торговцами в новом испанском обществе. Первоначально миссия служила…
- В восемнадцатом веке? – повторила я, наклонившись вперед. Меня крепко зажало между Соней, – чья голова качалась взад-вперед до тех пор, пока не устроилась у меня на плече, благодаря чему я поняла, что он пользуется шампунем «Финесс»[5], – и Балбесом. Знаете, Джина никогда не упоминала о том, сколько места занимают ребята. Так вот, два парня под метр восемьдесят пять ростом и весом не меньше девяноста килограмм каждый занимают довольно многоместа. – В восемнадцатом веке?
Должно быть, мама услышала в моем голосе панику, поскольку обернулась и попыталась меня успокоить:
- Ну же, Сьюз, мы с тобой это обсуждали. Я рассказывала, что места в школе Роберта Льюиса Стивенсона можно ждать годами, а ты говорила, что не хочешь учиться там, где будут одни девочки, так что школа Пресвятого сердца Иисуса отпадает, а Энди слышал ужасные истории о злоупотреблении наркотиками и засилье банд в муниципальных…
- В восемнадцатом веке? – Я чувствовала, как мое сердце выскакивает из груди, как будто я только что намотала несколько кругов. – То есть зданию не меньше трехсот лет?!
- Не понимаю… - удивился мой отчим.
Мы проезжали через городок Кармел мимо живописных коттеджей, – у некоторых даже были крытые соломой крыши, – красивых маленьких ресторанчиков и художественных галерей, и Энди теперь приходилось вести очень осторожно, поскольку на дорогах появилось полно машин с номерными знаками других штатов, а на перекрестках не было светофоров, чем местные жители, непонятно почему, очень гордились.
- Что такого плохого, - попытался выяснить он, - в восемнадцатом веке?
Мама абсолютно монотонным и безучастным голосом, – я называю его «голос для плохих новостей», им она зачитывает на телевидении новости об авиакатастрофах и детских смертях, – пояснила:
- Сьюз никогда не была в восторге от старых зданий.
- О, - усмехнулся Энди. – Тогда, боюсь, ей не понравится наш дом.
Я вцепилась в подголовник его кресла и сдавленно спросила:
- Почему? Почему мне может не понравиться наш дом?
Разумеется, я поняла причину, как только мы к нему подъехали. Дом был огромным и невероятно красивым, со всякими разными башенками в викторианском стиле и «вдовьей площадкой»[6]. Он стоял в окружении высоких, дарящих тень сосен и пышных цветущих кустарников. Мамуля выбрала для него расцветку в белых, голубых и кремовых тонах. Высотой в три этажа, полностью сколоченное из древесины и не похожее на ужасные окружающие его образчики архитектуры из стекла и стали или оранжевого кирпича, это было самое восхитительное и утонченное здание в округе.
И я не испытывала никакого желания переступать его порог.
Соглашаясь переехать с мамой в Калифорнию, я знала, что меня ждет множество перемен. Артишоки вдоль дороги, лимонные рощи, океан… на самом деле, это все мелочи. Главное – мне теперь приходилось делить мамино внимание с другими людьми. Последние десять лет, с тех пор, как умер мой отец, мы жили вдвоем. И, должна признаться, мне, вроде как, нравилось такое положение вещей. В действительности, если бы Энди не сделал мамочку невероятно счастливой, – а это было видно невооруженным взглядом, – я бы уперлась руками и ногами и изо всех сил воспротивилась бы всей этой затее с переездом.
