— Здорово, чувак. Так ты что, новый парень Норы?
Пауза. Пожимаю плечами. Оба хохочут, как будто я отпустил неприличную шутку.
— Ага, правильно, с ней хрен разберешь! — Ткнув своего приятеля в грудь кулаком, первый подходит еще ближе. — А Джули знаешь, чувак? Вы друзья или что?
Киваю.
— И давно?
Пожимаю плечами. Внутри сжимается пружина. В паре футов от меня он опирается на стену и затягивается.
— Она тоже та еще дикая штучка была. Я ее стрельбе учил.
Надо уходить. Прямо сейчас. Повернуться и уйти.
— Вся такая непорочная заделалась, когда замутила с этим ее Кельвином, а когда-то так гуляла — все ходуном ходило! Сотка тогда уже и на пачку сигарет не тянула, но с этой сучкой ее хватало надолго.
Я раскалываю его череп о стену. Это очень просто — один бросок, удар ладонью по лицу — и затылок отлетает прямо в стену. Не знаю, убил ли я ею, все равно. Когда на меня бросается его приятель, и с ним делаю то же самое. В алюминиевом сайдинге Сада появились две крупные вмятины. Оба сползают на землю. Шаркаю вниз по лестнице, выхожу на мостик. На меня пялятся какие-то подростки, которые курят травку прямо на мостике, держась за тросы. Проталкиваюсь мимо, пытаюсь сказать "Извините", но не нахожу звуков. Спускаюсь еще на четыре этажа, выхожу на улицу Феи, Волшебницы, или как там ее. Мне надо уйти от людей, собраться с мыслями. Я так хочу есть. Я умираю с голоду.
Побродив несколько минут, я окончательно заблудился. Я один на темной незнакомой улочке, с неба моросит слабый дождик. Черный асфальт влажно поблескивает под корявыми уличными фонарями. Прямо по курсу пара караульных — мальчишки, изо всех сил старающиеся казаться мужчинами, — прикидываются друг перед другом крутыми.
— …всю прошлую неделю в Коридоре-2 заливали фундамент. До Голдмэна меньше мили, но людей почти не осталось. Гриджо почти всех перебросил со стройки в Оборону.
— А Голдмэн что? Как с их стороны идет?
— Голдмэн — говно. Они едва за ворота вышли. Говорят, благодаря тому, какой у нас Гриджо политик, слиянию все равно не бывать. Может, ему вообще больше не хочется никакого слияния, учитывая, что стало с Коридором-1. Не удивлюсь, если он сам и организовал обвал.
— Бред собачий. Сплетни-то не распускай.
— Ну да, так или иначе, с тех пор, как этот Кельвин скопытился, стройка зависла. Копаем ямы — закапываем ямы. И все.
— Ну и пусть! Все равно, я бы лучше что-нибудь строил, чем играться тут в живых солдатиков. Тебе хоть раз пострелять довелось?
— Раз пара трупаков вышла из кустов. Пиф-паф, игра окончена.
— Даже Костей не видел?
— Больше года не видел. Они теперь из гнезд не высовываются. Полный отстой.
— Тебе что, нравятся эти уроды?
— А чего, они прикольные. Хоть бегать умеют, не то что трупаки.
— Прикольные! Ну ты гонишь! Эти уроды — они же неправильные! В них и стрелять-то противно.
— Вот почему ты попадаешь один раз из двадцати!
— Они уже и на человеческие скелеты не похожи, понимаешь? Пришельцы какие-то. Пиздец какую жуть нагоняют.
— А все почему? Потому что ты нюня.
— Отвали. Пойду отолью.
Караульный исчезает в ночи. Его напарник ежится в свете фонаря, глубже зарываясь в куртку от дождя. Я иду вперед. Мне не интересны эти мальчишки, я просто ищу какой-нибудь тихий угол, куда можно забиться и собраться с мыслями. Но стоит выйти на свет, караульный меня замечает. У меня проблема. Я пьян. Моя ровная, вышколенная Походка сменилась жалким шарканьем.
Я выгляжу как… именно то, что я и есть.
— Стоять! — кричит караульный.
Стою.
Он подходит поближе.
— Сэр, выйдите на свет, пожалуйста.
Выхожу на самый край желтого круга. Пытаюсь стоять как можно ровнее и неподвижнее. Но тут до меня доходит кое-что еще. С моих волос капает вода. Вода льется по моему лицу. Вода смыла весь грим и обнажила бледную сероватую кожу. Отшатываюсь из-под фонаря назад.
От караульного до меня примерно пять футов. Его рука уже на пистолете. Он подходит ближе и щурит глаза:
— Сэр, вы сегодня пили спиртное?
Открываю рот и хочу сказать: нет, сэр, как можно, мы с моей подругой Джули Каберне пропустили несколько стаканчиков грейпфрутового сока, он, как вы знаете, очень полезен для сердца. Но слова ко мне не приходят. Мой язык мертв, не слушается, и все, что мне удается сказать: "Ы-ы-ы".
— Что за нах!.. — испуганно вскрикивает он, выхватывает фонарик и направляет его в мое серо-полосатое лицо. У меня не остается выбора. Прыгаю на него из тени, выбиваю пистолет и кусаю в горло. Его жизненная сила льется в мое оголодавшее тело, в мой мозг, и терзания моего мерзкого голода отступают. Пока в нем еще пульсирует кровь, я вгрызаюсь в плечевые мышцы, в нежное мясо брюшины… и останавливаюсь.
Джули стоит на пороге спальни и нерешительно улыбается.
Закрываю глаза и стискиваю зубы. Нет! — мысленно рычу я. — Нет!
Бросаю тело на землю и пячусь назад. Теперь я точно знаю: выбор есть. И я выбираю измениться во что бы то ни стало. Если я цветущая ветвь на древе смерти — пусть мои листья облетят. Если, чтобы уморить его кривые корни, потребуется заморить себя голодом, так я и сделаю.
Эмбрион опять пинается у меня в животе. Я слышу спокойный, утешительный голос Перри. Р, ты не заморишь себя голодом. Я наломал немало дров только потому, что думал, что так надо. Но отец был прав: к жизни не прилагается инструкция. Все в голове, в нашем коллективном сознании. Если и есть какие-то правила, то лишь те, которые мы выдумываем сами. И, если хочется, их можно изменить.
Перри снова пинается, и меня выворачивает. Я избавляюсь от всего. От мяса, от крови, от водки. Выпрямляюсь и вытираю рот я уже трезвый. Мой разум чист, как новенькая сверкающая пластинка.
Тело караульного медленно поднимается. Как будто невидимые руки тянут его вверх за плечи. Все остальное, обвисшее, тянется следом. Его надо убить. Я знаю, я должен, но не могу. Я принес клятву. Одна мысль о том, что мне снова придется впиться в него зубами, ощутить вкус его теплой крови, вгоняет меня в дикий ужас. Он трясется, кашляет, давится, скребет ногтями землю, корчится, его выпученные глаза постепенно наливаются серым свинцом новой смерти. Он жалобно мычит. Я больше не могу на это смотреть. Я бегу прочь. В минуту наивысшей храбрости я так и остался трусом.
Дождь льет вовсю. Я плюхаю по дороге, покрывая свежим слоем грязи недавно выстиранную одежду. Волосы налипли на лицо, как водоросли. Останавливаюсь перед большим алюминиевым строением с фанерным крестом на крыше, падаю на колени в лужу и умываю лицо. Полощу рот помоями из канавы, пока не отшибаю себе чувство вкуса. Смотрю на нависший надо мной фанерный крест и гадаю, найдется ли хоть когда-нибудь у Бога — кем бы и чем бы он ни был — причина меня любить.
