— Не бойся, радость моя, давай ее переведем.
— Ты просто начиталась легенд про золото и вечную жизнь.
— Ну да, и я не против стать богатой и не стареть.
В словах Инес таилось нечто недоброе, я сразу это распознал. Жажда обогащения обладает особым запахом, алчность пиликает, как расстроенная скрипка. Но что хуже всего — Инес использовала меня, чтобы добраться до предмета своих вожделений. Наивный я человек! Я уже начинал подумывать, что девушка в меня влюблена, а теперь ее настойчивые расспросы открыли мне глаза: мной пытаются воспользоваться с целью наживы.
Мне захотелось тут же сбежать. Вожделения и восторги померкли, я оказался в сухой каменистой пустыне, в компании ядовитого аспида, в окружении скорпионов и тарантулов.
Я не мог сладить со своими чувствами: эмоции хлынули через край, душа переполнилась ненавистью. Это походило на электрическую вспышку, на прорыв водопроводной трубы.
И тут я наконец вспомнил, кто такой Раймундо Веласко. Массивный, огромный и впрямь напоминающий голема, горбатый, совершенно безумный, но при этом — великолепный художник. Он всегда имел при себе запас травки и курил свои косяки, чтобы уменьшить боль в позвоночнике. Порой он писал картины не переставая, едва делая перерывы на сон. Портреты проституток с худенькими ручками, с дряблой, морщинистой кожей, с низкими бедрами и кричаще-алыми губами, с глубокой тоской во взгляде — вот что было изображено на большинстве его полотен. И в его моделях, и в нем самом всегда было что-то темное, сумеречное, отдающее зубной болью. Взгляд Голема внушал тревогу, иногда его глаза пламенели, как рубины. На его картины было страшно смотреть; они были словно зеркала, в которых отражается душа того, кто на них смотрит. Я и теперь могу на них взглянуть — стоит зайти в его дом в Кордове, в квартале Сан-Агустин.
Я всегда звал его Раи, и, само собой, когда Инес назвала его Веласко, эта фамилия ничего мне не сказала.
Голем пишет людские души, его зрачки словно испускают рентгеновские лучи. Он видит то, что скрывается за внешностью человека, но не вены, кровь, мышцы и кишки. Он видит, что ты думаешь, что чувствуешь. Иногда фигуры на его картинах лишаются объема, и тогда на помощь приходит цветовое решение или пронзительный взгляд. Основные цвета полотен — черный, ярко-красный, оттенки морской волны. Голем всегда изображает одно и то же тело, его размалеванные женщины поражают воображение, хотя и не соответствуют устоявшимся канонам красоты. Голем выбирает иные пути.
Время от времени я покупал его картины, и теперь в моем доме их полно.
Помимо живописи Раи увлекается переводом с древнееврейского и собирает книги. А еще бережно хранит портреты, открытки и фотографии — следы своего прошлого. Голем не умеет оставаться в тени. Стоит ему где-нибудь появиться, и его запоминают надолго.
Когда-то он тоже заговаривал со мной о потаенных подземных городах. И вот теперь, глядя на Инес, я вспомнил, что Голем упоминал о своей португальской подруге, манекенщице, которую время от времени навещал.
— Инес, у тебя с Раи был роман?
— Что за глупости! Он просто приятель… моей матери. Часто бывал у нас дома. Мама была сильно в него влюблена. Ей нравятся такие странные типы. Мама говорит, что Раи — это машина.
— Секс-машина?
— Эх, ничего ты не понял.
— Все дело, наверное, в его языке, ведь прочие части его тела не очень подвижны.
— Зависть — плохое чувство. Все вы, мужчины, одинаковы: не выносите, когда вам говорят, что кто-то умеет делать это лучше.
— Не в том дело, я просто удивился. Хотя Раи часто рассказывал, как хороша в постели его португальская подружка. Извини, на мгновение мне показалось, что речь идет о тебе.
— Значит, ты ревнуешь? Боюсь, ты выбрал для этого не самое подходящее время. В общем, Рамон, нам пора прощаться.
— Ты уходишь — вот так?
— А как еще мне уходить?
Инес поцеловала меня и покинула комнату с равнодушием проститутки, закончившей свою работу.
А на что, интересно, я рассчитывал? Вечно со мной так! Мне нужно, чтобы все женщины в меня влюблялись. Тщеславный, наивный глупец!
Я сглотнул, и мое беспардонное воображение тотчас перенесло меня в Лондон. После всего, что я натворил, я засомневался в своих чувствах к Виолете, но мысль, что та способна меня разлюбить, была невыносимой.
Наконец я оделся, вышел на улицу, отправился на автовокзал и поинтересовался расписанием рейсов на Синтру… И тут же расхохотался, стоя перед справочным окошком, на глазах у кучерявой пучеглазой блондинки.
— Какая глупость! У тебя же машина на гостиничной стоянке, остолоп!
Я только сейчас вспомнил об этом.
Девушка улыбнулась и покачала головой — дескать, мир окончательно сошел с ума, куда мы катимся?
Уж у нее-то с головой все в порядке, под ногами — твердая почва; девушка казалась надежной, как гранит, и незыблемой, как скала на берегу.
У самой гостиницы, на углу, меня поджидал Витор.
— Я как раз за тобой. Едем в Синтру.
— Сегодня вернемся?
— Там видно будет. Если захочешь, сможешь там задержаться, так что на всякий случай лучше соберись.
— Хорошо, отправимся прямо сейчас.
До Синтры мы добрались очень быстро — в такое время суток движения на дорогах почти не было. Вообще-то Витор жил в городе Амадора, а здесь у него имелся старый трехэтажный дом рядом с вокзалом, а именно — на улице Жоау-де-Деус. Там он устроил свою лабораторию, где работал весной.
Когда мы прибыли на место, Адриао выдал мне карту Синтры, в которой я не нуждался. Мы направились к нему домой, но мой хозяин предупредил, что до пяти будет очень занят, поэтому, если я предпочитаю компанию одиночеству, мне лучше позвонить приятелю, Луишу Филипе. Я так и сделал, и женский голос — наверняка трубку сняла секретарша — сообщил, что сеньор Сарменту уехал в Бразилию. Тут я вспомнил, что несколько месяцев назад мой друг упоминал, что познакомился с бразильской топ-моделью. Значит, любовный пасьянс сложился. Луиш Филипе тоже увлекался алхимическими играми и был членом одного из тамплиерских обществ, но как только в его жизни появлялась девушка, все остальное переставало его волновать.
Витор посоветовал:
— Неплохо бы тебе съездить на машине в горы. Отправляйся в Каштелу-да-Пена, или в Каштелу-душ-Моуруш, или еще куда-нибудь. Или можешь заняться, к примеру, изучением растений синтрийского леса.
Меня покоробила его чрезмерная напористость — было видно, что Адриао во что бы то ни стало решил от меня избавиться. Но, по правде сказать, мне было все равно и хотелось только поскорее вернуться в Лондон.
