- Ты повидался с матерью? – тихо спросила я в спину.
Под грязной, промокшей от пота рубашкой, перекатывались тугие мышцы, но сквозь истертую ткань были видны рубцы, иссекшие спину неслучившегося герцога.
Ответом мне было тягостное молчание. Тибриус даже не обернулся.
- Ты… знаешь, что и сам не совсем герцог, и я твоя родная сестра? – я невольно заговорила громче.
Он передернулся, как будто увидел перед собой или вспомнил какую-то совершенную дрянь.
- Почему ты бросил меня умирать в Долине? Ты ведь задумал это с самого начала? Не стыдно тебе, бросать беззащитную девчонку на съедение тварям? – говорить об этом было тяжело, каждое слово застревало в горле, а потом падало, словно камень.
Я поняла, что дрожу. И снова переживала былое: мелово-белые лица хорш, их зубастые пасти и обсидианово-черные глаза, непостижимо прекрасные в своей жути.
Мой брат… Я только сейчас обратила внимание, что под волосами у него на шее – грубый кожаный ошейник, пристегнутый к длинной цепи, а цепь ,в свою очередь, закреплена на конце вбитого в землю колышка. В деревне так оставляли коз пастись, иногда они умудрялись выдернуть колышек и убежать, а иногда наоборот, могли намотать на него веревку и были вынуждены топтаться на одном месте.
Тибриус ар Мориш, так ни разу и не обернувшись, отставил вилы, прислонив их к стене, а сам ушел внутрь конюшни, старательно прикрыв за собой дверь. Захлопнуть ее не позволила цепь, протянувшаяся следом как гадюка.
Глава 9. Осенняя ярмарка
Город Филтон, располагаясь с двух часах езды к северу от Бреннена, по сути был большой деревней, ни одного дома выше одного этажа, но при этом располагал ратушей и большой площадью, а потому имел полное право именоваться городом. Каждую осень в Филтоне проводили традиционную ярмарку, где, по словам Аделаиды, можно было купить все. Начиная от меда и заканчивая дорогими бриманскими кружевами, которыми, как поговаривают, оторочены все нижние сорочки нашей славной королевы, а заодно и портки не менее славного короля.
Я не хотела на эту ярмарку, слишком больно и тоскливо, когда вокруг веселье, а у тебя вырезали тот кусочек души, где жила любовь. Я даже обрадовалась, что все уедут, я останусь одна, и никто не будет меня тормошить, можно будет сколько угодно сидеть на окне и, глядя на далекую кромку леса, вспоминать домик среди роз. Но Габриэль проявила все свое аристократическое упорство, расписывая прелести этой ярмарки, а затем, видя, что меня совсем не впечатлила перспектива приобрести панталоны из самого тонкого варнейского хлопка, попросту уперла руки в бока и объявила, что обидится, если я не поеду. Пришлось соглашаться.
И вот теперь мы вчетвером тряслись по ухабам на дрожках, запряженных двойкой замковых меринов, Альберт правил, Габриэль сидела рядом с ним, а мы с Аделаидой расположились сзади.
Габриэль оказалась права, заставив меня поехать: стоило нашей повозке выехать за ворота замка, как я оказалась буквально захваченной мягкой, нахлынувшей со всех сторон золотой осенью. Внутри Бреннена она не ощущалась так пронзительно-остро, там, в замке, вокруг были только каменные стены, единственное дерево, а наверху – небо, загнанное в раму из башен и замковых стен.
Теперь же небо опустилось на меня огромной чашей, впереди меж невысоких холмов в рыжеватых кустиках, вилась охряная лента дороги, и там, чуть дальше, я видела и туман, собравшийся в низине, и замершие в нем деревья, похожие на нахохлившихся мокрых куриц, и растущую у подножия холма одинокую сливу с нарядной багряной листвой.
А высоко в небесной сини на юг тянулся клин диких гусей, зовя с собой и навевая легкую и светлую грусть.
Солнце взошло недавно, выкатилось наливным яблоком из дымки, клочья тумана съеживались, оседая на траве росой, и снова и снова гоготали в небе гуси. Было прохладно, и я поначалу ежилась, до тех пор, пока Аделаида не укутала меня половиной своей шали.
Я вертела головой, и в душе постепенно просыпалась радость – оттого, что, наконец, появилась возможность побывать еще где-то, за пределами Бреннена, и оттого, что вокруг все так величественно-красиво. А может быть, отогревшись в шали подруги, несмело поднимало голову предчувствие, что, хоть Винсент и не появлялся более, но еще ничего не закончено – а все только начинается. Глядя в спины Альберта и Габриэль, я видела, что они переговариваются друг с другом, при этом их лица так сильно сближались, почти соприкасаясь, и я начинала лениво размышлять о том, что наверняка у них какие-то чувства, хоть и прячут их старательно, и что, если бы Габриэль не была сноходцем, то они бы с Альбертом могли и пожениться. И тут же одергивала себя: если бы Габриэль не была сноходцем, она никогда бы не встретила Альберта, а вышла бы замуж за старого маркиза, и потом как-нибудь, уподобившись моей матери, от отчаяния бы завела молодого любовника.
- Вот видишь, - наконец сказала Аделаида, - а ты не хотела ехать. Хорош сохнуть по нему.
Ее слова вырвали меня из того состояния сонного счастья, в котором я находилась. Я осторожно поглядела в лицо Аделаиде – круглое и такое доброе.
- Я… не сохну ни по кому.
- Да ладно, - она покачала головой, - по тебе видно, что ты постоянно о ком-то думаешь. Как в полусне ходишь. Знаешь, я никогда не спрашивала тебя, да и не мое это дело, но… это ведь не кто-то из Бреннена? Кто-то извне?
Я невольно прижалась к теплому боку Аделаиды. Снова сделалось больно. Зачем она мне напомнила? Но, верно, все же надо было с кем-то поделиться, тем более, что больше не было никаких сказочных снов.
- Знаешь, - сказала тихо, - это выглядит странно, но… Он был из моих снов.
- А теперь сны ушли? – уточнила она.
Я кивнула.
- Ну и хорошо. Сны – это обман, Ильса. Не надо им верить. А если он ушел, то и к лучшему. Будет и другой, только уже настоящий.
Она ни капельки не смеялась надо мной, и поэтому, все также завернувшись в край большущей шерстяной шали, я положила голову ей на плечо. И как-то стало спокойнее.
…Когда мы стали подъезжать к Филтону, дорога, что извивалась впереди змеей, влилась в королевский тракт, прямой и широкий как спинка трона. И там уж стало не до любований красотами осени: тракт был людным, здесь скрипели медленные и груженые телеги, по обочинам просто шли крестьяне. Очень редко пролетала мимо легкая двуколка, и тогда я успевала заметить кокетливо повязанный бант, дорогой сюртук нараспашку, край подола пышной юбки, в рюшах и тесьме. Простого люда было куда больше. И все они что-то тащили в Филтон, как я поняла, именно на ярмарку.
Обернувшись, Габриэль мне подмигнула. А я заметила, что Альберт держит ее за руку, но при этом они сидят так, словно между ними ничего и нет.
- Ильса, я как-то была в Филтоне. – крикнула Габриэль, чтобы перекрыть весь гомон большого тракта, - я тебя отведу в лучший магазин белья. В конце концов, тебе семейство ар Мориш отщипнуло золотишка… И сегодня ты поймешь, как иногда полезно для здоровья и нервов потратить немного денег!
Я невольно улыбнулась. Пожалуй, она права. Я до сих пор понятия не имею, как это – просто что-то себе купить…
Филтон оказался, на мой взгляд, просто огромным, распластанным по земли во все стороны, точно большое глиняное блюдо. Дома сплошь были одноэтажными, они лепились друг к другу так, что лишь в некоторых местах можно было увидеть узкие щели, черные и грязные. Улица – та, по которой мы ехали – была широкой и мощеной брусчаткой, а от нее во все стороны разбегались узенькие кривые улочки, такие узкие, что крыши домов почти сходились над ними.
Потом, уже перед центральной площадью, началось такое столпотворение, что Альберт предложил нам пройтись пешком, пока он найдет местечко, чтобы привязать лошадей, что мы и сделали. И уже потом, шагая вдоль низких окон, я услышала, как Габриэль, хихикая, сказала:
- Ну надо же, такой крошечный городишко, а столько народу.
