Откуда они знают, что происходило в моём сознании? Они установили галоклин, а я даже не почувствовала?
— Что означали эти видения?! — почти кричит генерал, но если бы знать, о чём он говорит…
Я молчу, и Мучитель поворачивается к своему спутнику.
— А ты говоришь решать всё цивилизованно, — говорит он разочарованно. — Оно игнорирует меня, а мне быть вежливым?
— По крайней мере, нам не понадобился огнетушитель, — говорит мужчина шершавым голосом.
Мучитель сжимает губы, но потом произносит:
— Справедливое замечание. Что ж. Попробуем ещё раз, — он вновь смотрит на меня, когда задаёт очередной вопрос: — Почему твои слёзы были чёрными?
Этот вопрос такой простой, что я невольно сразу же отвечаю:
— Слишком много… боли.
Лицо Мучителя искажается.
— Оно умеет разговаривать, — победоносно сообщает он, метнув взгляд на спутника и вернувшись ко мне. — Ты смертельно больна?
Смертельно. Какое жуткое слово.
— Нет, — выдыхаю я.
Лицо Мучителя перекашивается, и я не сразу понимаю, что он пытается улыбнуться. Получается отвратительно.
— А говоришь: слишком много боли, — усмехается он, заставляя меня поёжиться.
Неужели слова «много боли» можно произносить только если речь идёт о скорой смерти?..
Моё тело и так дрожит, а от таких мыслей — и того сильнее.
— Что такое «Иоланто»?
Это тоже слишком просто, и я решаю ответить:
— Высший разум, создавший мир.
На этот раз широкие брови мужчины, который пришёл с Мучителем, взлетают так высоко, что кажется попытаются добраться до линии волос. Его вопрошающий взгляд мечется между мной и его спутником.
— Допустим, — огорчённо соглашается Мучитель и сухо произносит: — Что тебе нужно, чтобы выжить?
У меня приоткрывается рот, но я так ничего и не произношу.
«Солнце, — кричит мой разум. — Свет!» Они не знают, кто я. Или понимают, но им неведомо, что мне важно для жизни. Но если я скажу, тальпы, вполне возможно, отнимут у меня даже тот кулон, что я скрываю под противной удушающей тканью.
Молчание слишком затягивается. Мучитель не сводит с меня напряжённого взгляда, но в какой-то момент в нём проскальзывает облегчение.
— Что ж, разберёмся в Сфере. Алан Джонс, приступайте.
Это приказ.
Я лишь несколько раз в жизни слышала, чтобы бабушка говорила в подобном тоне, но даже этих немногих случаев достаточно, чтобы никогда и ни с чем не перепутать короткое решительное требование.
Если бы я могла, то взорвалась искрами, лишь бы себя защитить, но я не умею создавать пожары. Моё тело способно лишь оцепенеть в страхе, когда я замечаю взгляд Алана Джонса, очень близкий к виноватому; когда вижу, как он с опаской приближается ко мне с какими-то странными браслетами в руках в то время, как Мучитель, наоборот, отходит к двери и открывает её.
И вдруг… от меня начинают отлетать искры! Она настолько слабые, что тут же гаснут, долетая до белоснежного пола. Но это искры! Настоящие искры пламени!
Заметив их, Алан Джонс отступает, но лишь на мгновение, а в следующее уже стремительнее направляется ко мне и хватает за руки. Мне не больно, однако он держит крепко, и, хотя я пытаюсь высвободиться, это бесполезно. За какие-то доли секунды на моих запястьях оказываются браслеты, которые я видела в руках Алана. Боковым зрением вижу, что в комнату входят мужчины в пятнистой одежде грязно-зелёного цвета, с треугольными красными платками на левом предплечье. Рассматривать их нет ни желания, ни сил, ни времени. Я вижу только браслеты на моих запястьях, чувствую лишь холод, исходящий от них. Моя кожа краснеет прямо на глазах, и Алан Джонс это замечает. Его брови сходятся на переносице, когда слышится новый приказ Мучителя:
— Действуем быстро.
Эти слова обжигают моё сознание не меньше, чем металлические браслеты — руки, но я так обессилена, что реагирую слишком медленно и прихожу в себя, только когда мужчина хватает меня за плечи, вынуждая идти. Я упираюсь, пытаясь ему помешать, но он легонько встряхивает меня и говорит над моим ухом:
— В наручники вмонтированы импульсные датчики, которые реагируют на пульс. При сопротивлении будут бить током. А если мы совсем не найдём общий язык, то в ход пойдёт успокоительное из дополнительных капсул, которое вводится через иглу.
Я и половины слов не понимаю, но всё равно звучит ужасно. Алан Джонс добавляет очень тихо и напряжённо:
— Мы просто переведём тебя в другое место. Примерно такое же. Так что лучше бы нам поладить.
Наверное, для тальпа это всё объясняет, но не для меня. «В другое место» слышится как «на тот свет», и я продолжаю упираться, однако это явно бессмысленно, потому что Алан, недовольно сжав губы, просто надавливает на мои плечи сильнее, вынуждая подчиниться, и эта сила толкает меня вперёд, заставляя двигаться.
Нас окружают люди в грязно-зелёной одежде. Мы проходим куда-то вперёд, покидая комнату, где я оставалась всё это время, а через некоторое время появляется дверь, и мы оказываемся в узком коридоре, освещённом тошнотворным зеленоватым светом. Браслеты жгут запястья. Меня продолжают куда-то толкать — теперь не только Алан — вперёд, но и будто с боков — другие мужчины, и я плетусь, ведомая грубой силой. Мы блуждаем по лабиринтам нездорового оттенка зелёного, наталкиваясь на новые двери, то и дело останавливаясь, и я понимаю, что меня начинает тошнить, а в глазах танцуют белые пятна. Становится всё труднее делать вдохи, и в какой-то момент я начинаю просто задыхаться.
Мужчины вокруг что-то обсуждают, задают друг другу вопросы, где-то впереди в узком коридоре звучит голос Мучителя. В ушах шумит, поэтому его слова не сразу доходят до моего сознания, а потом они вдруг врываются в него без спроса, самым грубым образом, жёстко и торжественно:
— Вот увидите, эта девочка принесёт нам свободу. Мы изменим ход истории на этой проклятой станции.
Белые пятна застилают всё вокруг, и я перестаю видеть даже неприятный зелёный оттенок, в голове пульсирует боль, и когда я невольно сжимаю веки, надеясь от неё избавиться, то уже знаю, что открыть их не получится. Я теряю сознание.
* * *
Я не знаю, сколько прошло времени: по моим ощущениям больше, чем полдня, но меньше, чем сутки. А может быть, мне так только кажется. Запястья больше не горят от холода металла, но появилась другая — новая боль. Я не испытывала её прежде, но с ней знакома — боль, когда телу не хватает энергии, чтобы залечить рану.
Открываю глаза и смотрю на свои ладони. На запястьях остались красные следы — на одной руке это похоже на мозоли, на другой скорее — на ожог. В некоторых местах кожа как будто совсем стёрлась.
Я осматриваюсь: пространство такое же безжизненное, как и прежде, белоснежные стены и пол. Передо мной — виртуальное кресло, а я лежу на чём-то, на него очень похожем. Напротив огромное зеркало на всю стену, а за преградой — Мучитель. Снова.
— Она тает на глазах.
Я не успеваю рассмотреть, кто стоит рядом с ним: поспешно отвожу взгляд, пока не раскрыла себя, но голос, хоть и звучащий приглушённо, узнаю. Это его дочь.
— Сьерра, ты разберёшься, что ей нужно, — произносит Мучитель, и они долго молчат, а я смотрю в потолок, с сожалением осознавая, что тепло кулона больше не греет грудь, а в теле почти не остаётся энергии. — Её раны перестали исцеляться. Мы должны что-то предпринять до того, как Дэннис и другие разберутся, что делать… Им нужно время. Не смотри на меня так. Мы уже обсуждали…
— И обсудим вновь! — зло прерывает Сьерра. — Если потребуется. Потому что одного раза определённо недостаточно, чтобы ты…
— Дочь, будь осторожна, — предупреждает Мучитель так тихо, что я с трудом различаю его слова. — Разговор окончен. Ты разберёшься, чем можно помочь уже сегодня.
— Это нечестно! — восклицает Сьерра, а потом говорит чуть тише: — Почему я? Я похожа на служанку для пришельцев?
«Пришельцев?» — раздаётся в моей голове эхом, но нет сил, чтобы обдумывать это.
