Передо мной шеренга начищенных ботинок! Немного разгибаюсь и смотрю вверх, на стену прозрачных полицейских щитов.
— Выпустите! — ору я. — Дайте ноги унести, а то меня убьют! — Стена стоит неподвижно. — Выпустите! Выпустите!
Шагаю вперед, бью в щит кулаком. Соседний щит двигается ко мне. Супер, там же щель, сейчас я туда… На плечо обрушивается дубинка. Один удар — и я на земле. Больше на меня не обращают внимания — ни к чему. Парень с дубинкой делает шаг назад, и стена снова целая. Лицо мне царапает бетон, несколько секунд я не соображаю, что происходит, где я, жив я или умер. Надо двигаться, надо встать на ноги, но об этом и думать нечего. Я даже не знаю, где верх, где низ.
Толпа у меня за спиной, те же люди, которые только что колотили меня куда попало, сменили пластинку. Теперь они напустились на полицию — визжат, орут, ругаются.
— Права человека!
— Зверства полиции!
— Фашисты! Сфотографируйте их! Запишите номера!
Меня опять хватают со всех сторон, только уже не бьют и не пихают, а утешают и поддерживают.
— Ты как, братишка? Слышишь меня?
Медленно открываю глаза. На меня нацелено как минимум с полдюжины объективов, а за ними — море лиц и горы чисел, просто горы.
— Братишка, мы всё сняли на камеру. Это им с рук не сойдет. Тебя как зовут? Сколько тебе лет? Мы дадим этот сюжет в дневных новостях.
Не нужна мне эта суматоха, мне бы удрать поскорее, добраться домой, к бабуле, но мало-помалу до меня доходит, что они говорят. «Сняли на камеру. Дневные новости». И я вспоминаю, зачем пришел.
— Первое января, — говорю я, глядя в ближайшую камеру. — Уезжайте из Лондона. В Новый год здесь все рванет.
Меня пытаются зашикать. Слышать ничего не хотят, а я гну свое.
— Лондон в опасности. Вчера было только начало. Будет хуже. В десять раз хуже. В сто раз хуже. Здесь погибнут люди. Уезжайте. Уезжайте из Лондона.
Мне помогают подняться на ноги, объективы поднимаются вслед за мной — снимают крупный план.
Меня бомбардируют вопросами. Кто меня ударил? Сколько раз? Не отвечаю — гну свое. Кровь течет по лицу, попадает в рот, но я не останавливаюсь. Это мой шанс. Мой момент. Меня транслируют на всю страну. Господи, сделай так, чтобы страна меня услышала.
Нас держат на площади шесть часов. Никого не выпускают. Писай где стоишь. Женщины приседают на корточки, пока друзья их загораживают. Мы просим воды — нам не дают. Просим, чтобы нас отпустили — по-тихому, без шума, — а нам говорят, что нас держат здесь ради нашей же безопасности.
Время от времени у кого-нибудь сдают нервы. Начинают спорить с полицейскими или пытаются протолкнуться сквозь стену щитов. С такими обходятся как со мной: избивают дубинками и ногами, пока те не падают, а потом стена смыкается снова.
Как только камеры перестают снимать, я пытаюсь поговорить с кем получится: по одному — по два человека за раз. Нравятся они мне, вот что. Раньше я не обращал на таких внимания, а то и фыркал: подумаешь, хиппари патлатые, а еще считают, будто способны изменить мир. Но стоило мне их послушать, как до меня наконец доперло, что они дело думают, настоящее дело, — про будущее планеты, про то, что в других странах люди голодают и страдают. Им не все равно. От этого у меня такое чувство, будто я всю жизнь прожил с закрытыми глазами.
Почти у всех у них — первое января. Я их уговариваю уехать. Брожу в толпе и говорю всем одно и то же, одно и то же.
— Уехать? Да нас с Гроувенор-сквер и то не выпускают.
— Ну да, но потом-то выпустят. Идите домой, соберите вещи и уезжайте, неужели трудно?
— Откуда ты все это знаешь?
— Вижу, и все. Я вижу будущее, чел.
Никто не понимает, как ко мне относиться. Кто-то разговаривает этак по-добренькому — думает, я просто псих, и, если поговорить со мной вежливо, свалю подобру-поздорову. Кто-то мотает головой и ждет, когда я уберусь.
— Дайте слово, — не отстаю я, — дайте слово, что уедете из Лондона.
Кое-кто обещает. То ли я их напугал, то ли они надо мной издеваются. Я проталкиваюсь сквозь толпу от одного человека к другому и со временем начинаю заранее угадывать, кто скажет, что уедет, и среди таких нет ни одного «двадцать седьмого». У меня появляется мания. Надо заставить хотя бы одного «двадцать седьмого» пообещать, что он уедет. Но как я ни стараюсь, ничего не получается. Меня это жутко бесит, похоже, я начинаю дергаться. Теперь уже никто не хочет со мной разговаривать, но сам остановиться я не могу. В конце концов меня останавливают.
Я говорю с девушкой. Хорошенькая, лет двадцати пяти, и жить ей осталось чуть больше недели.
— Ну пожалуйста, — говорю я. — Дайте мне слово, что уедете. Осталось всего несколько дней. Спасайтесь. Понимаете, здесь погибнет куча народу!
Она не желает смотреть мне в лицо, все время шарит глазами в толпе, и тут кто-то подходит — огроменный такой мужик, на несколько дюймов выше меня и лысый, как коленка.
— Не хочет она с тобой разговаривать, понял? Отвали. Ты ее пугаешь. Тут и без тебя, знаешь, не курорт. Закрой рот и дай людям отдохнуть!
В другое время и в другом месте я бы ему врезал. Но меня сегодня уже достаточно били, хватит.
— Речь идет о жизни и смерти, а так — ничего, — говорю я и поднимаю обе руки — сдаюсь, мол. — Я ей типа жизнь хочу спасти.
Отворачиваюсь и гляжу сквозь толпу на щиты, огородившие площадь.
Долго же нам пришлось ждать, пока нас выпустят. Кое-кто даже садится, хотя понимает, что мокро на мостовой от мочи, а не от воды. Разговоры понемногу смолкают, и в конце концов сотни людей, а может пара тысяч, сидят, молчат и ждут.
Обошлось без драмы. Через несколько минут после того, как окончательно стемнело, полиция берет и уходит. Ни тебе объявлений, ни приказов. Вот только что они стояли здесь — и вот уже расходятся по боковым улицам и садятся в машины.
Оглядываюсь кругом. Все устало поднимаются на ноги. Они злятся, что с ними так обошлись, но от жуткой усталости сил у них хватает только на ворчание. Ноги у меня онемели — не то слово. Когда я встаю, кажется, что они сейчас подкосятся. Переминаюсь с ноги на ногу, чтобы разогнать кровь, и в подошвах жутко колет.
Ковыляю с площади, топаю на остановку. Очередь только-только начала набираться, и я уже третий с начала, и тут я лезу в карман и обнаруживаю, что там пусто — ни кошелька, ни проездного билета. В какой-то момент за эти шесть часов кто-то из этих прекрасных, высокоморальных спасителей мира обчистил меня. Остался у меня только телефон и двадцать пять центов. А кому звонить-то? Бабуле? Она все равно не заберет меня домой, придется идти пешком.
Обшариваю остальные карманы — нет, ничего, к тому же я задерживаю очередь. За спиной у меня начинают ворчать и цокать языками. Потом кто-то просто обходит меня и отпихивает в сторону. На этот раз мне нечего возразить. Бессмысленно, да и сил нет. Все устали. День был долгий, всем хочется домой. Мне тоже. Ухожу с остановки и двигаю по улице. До дома много миль, но я об этом даже не думаю. Переставляю ноги, опустив голову, топаю по тротуару, мимо скверов, мимо витрин. Только и вижу, что плиты да асфальт, ноги да ботинки. Поэтому чуть не пропускаю главное. Настоящее чудо — единственное, что заставляет меня улыбнуться в конце этого долгого-долгого дня.
