— Быть может, ты и прав, однако не забывай: туда входят и оттуда выходят обычные люди. Если подземный мир и совершенен, то надземный — ущербен, а это значит, что пороки, которые накапливаются внизу, не получая там развития, рождают отклик наверху. Все, что пребывает под землей, проецируется в этот мир.
— Боже мой, как все сложно!
— Рамон, где бы мы ни были, мое сердце открыто для тебя. Даже если однажды настанет день, когда мы якобы расстанемся, когда я велю меня позабыть, сказав, что не люблю тебя и не хочу видеть, — всегда храни искорку надежды. Все образуется, пусть и не сразу, пусть очень не скоро.
— У Джейн есть адрес моего синтрийского пристанища?
— Она ждет моего звонка на мобильник.
— Записывай: улица Жоау-де-Деус, двадцать четыре, рядом с вокзалом. Но мне придется предупредить Витора, что ко мне приезжает подруга. Я не хочу злоупотреблять его гостеприимством. Он куда-то запропал, и где он сейчас, я не знаю. Наверно, будет ночевать в Амадоре, где живет его семья. А здесь, видишь ли, его рабочий кабинет. Интересное местечко. В комнате под чердаком находится его лаборатория. Я видел котел, колбы, пробирки и кучу минералов, куски железа и свинца. Все укрыто полиэтиленом. Думаю, он собирается воспользоваться этим весной. Ведь Великое делание совершается по весне?
— Да, именно так.
— Мне нужно съездить в Лиссабон за вещами, а вообще нам с Джейн лучше остановиться в гостинице. В котором часу она прилетает? Я хочу встретить ее в аэропорту.
— Не нужно. Она сама тебя отыщет.
В пять часов, пообедав в ресторанчике, окна которого выходили на дом Адриао, я вернулся в дом, растянулся на диване и включил диск Шуберта, причем на большой громкости. Гулять по городу я не пошел, боясь погрузиться в подземные миры.
Я не желал нарушать привычный ход жизни, меньше всего мне хотелось сейчас потрясений. Страшно было сознавать, что жизнь вовсе не такая, какой представлялась мне в течение сорока лет. Хотя я и мечтал о бессмертии — или о некоем подобии бессмертия, о возможности прожить в десять, в двадцать раз больше обычного срока, без страданий и болезней, — меня пугал сам процесс, пугала неизвестность.
Но главный ужас заключался в возможности того, что, когда я достигну этого состояния, я лишусь любви и желания, страсти и безумия. Даже сознавая, что все это — ненужные страдания, патология, я вдруг понял, что предпочитаю такую патологию вечной жизни. К тому же я стал пленником паутины, чем-то вроде гигантского насекомого, угодившего в клейкую сеть чужих интересов, из которой стремился выпутаться любой ценой. Мне хотелось, чтобы все поскорее закончилось, хотелось уехать отсюда и спокойно зажить в каком-нибудь большом городе, влиться еще одной единицей в конгломерат его обитателей. В тот миг я так стремился сделаться обычным человеком, что согласился бы стать клерком в Лондоне, Мадриде или Нью-Йорке, иметь жену и детишек, по выходным отправляться с ними на экскурсии, возвращаться в воскресенье и проводить вечера перед телевизором.
Я подумал о Джейн: она была для меня чужой. Мы с ней всего несколько раз переспали (кажется, всего только два раза), втроем поклялись друг другу в вечной любви — и что еще? Я ничего не знал о ее прошлом, не научился улавливать ритм ее сердца. Зато Виолета была мне близка, жар ее кожи сводил меня с ума. Да, именно так. Иногда меня привязывает к женщине не красота, не чувства, которые она испытывает, не нежность ее сердца. Но меня воистину влечет к женщине тепло ее кожи, гармония наших температур. В моменты близости я ощущаю, как повышается температура; мой член превращается в термометр — после отметки в тридцать семь и пять начинается лихорадка. Да, что касается Виолеты, можно было говорить о стоградусной любви, которая порой зарождалась на длинных семинарах архитекторов.
В женщине меня всегда привлекает ум — не меньше, чем ее глаза или губы… Да, наверное, именно в таком порядке. Вот почему удачными для меня были романы только с теми женщинами, для которых секс — не главное. Впрочем, в конце концов все сводится именно к сексу. Воображение порождает беспочвенные надежды, которые никогда не оправдываются.
Помню одну поездку. Мы с подружкой резвились в постели, то и дело звонил телефон, и несколько дней подряд моя подружка отвечала в трубку:
— Дорогой, я так тебя люблю, я не могу жить без тебя, я все время о тебе вспоминаю, когда ем, когда сплю, когда задумываюсь.
И, говоря все это, она облизывала меня, как могла бы лизать мятное мороженое.
Я снова подумал о Джейн. Мне нравилась ее кожа, но больше всего — ее чувственный и усталый взгляд. Такой взгляд бывает у медведя, когда тот прикрывает веки, так что людям в зоопарке кажется, будто он вот-вот заснет. Джейн — страстная женщина. Мне помнилось трепетание ее языка во время поцелуев, помнились укусы ее зубов, белых, словно на рекламе зубной пасты. От нее исходил запах ванили и жасмина. Я мысленно видел Джейн, представлял ее почти полностью выбритый лобок — чтобы можно было носить брючки с низкой талией, на ладонь ниже пупка; думал о золоченом колечке пирсинга на ее молодой гладкой коже.
Затрезвонил домашний телефон — звонил Витор.
— Как дела, Рамон?
— Так, помаленьку. У тебя хороший дом.
— Очень рад, что тебе в нем нравится.
— Кстати, Витор, ты не против, если здесь на несколько дней остановится моя подруга?
— Разумеется, не против. Я буду этому только рад, а то мне неловко оставлять тебя одного. Хорош хозяин! Мне нужно ехать в Порто улаживать кое-какие дела, потому я и звоню — сказать, что не вернусь до выходных или даже до понедельника.
— Возможно, мне придется съездить в воскресенье в Мадрид, но через десять дней я вернусь, чтобы обсудить с тобой все дела.
— Рамон, до весны еще далеко, поступай, как знаешь. И конечно, можешь оставаться в моем доме, сколько пожелаешь. Я собираюсь провести остаток осени и зиму с семьей — здесь, в Амадоре. Буду читать и работать в своем кабинете. Весной же переберусь в Синтру.
— Не беспокойся обо мне, занимайся своими делами.
— Ладно, я тебе позвоню. Когда соберешься уезжать, оставь ключ в соседней лавочке. Спроси там сеньору Оливейру, ее племянница убирает в моем доме. А если по возвращении не сможешь меня отыскать, опять-таки иди за ключом к сеньоре Оливейре.
— Договорились.
— Хорошо бы нам узнать друг друга получше.
— Само собой.
— Adeus.[64]
— Até logo.[65]
Не успел я повесить трубку, как в дверь позвонили.
Джейн выглядела обворожительно. Я уставился на нее, открыв рот, а она с улыбкой бросилась меня тормошить, как девчонка. Потом повисла у меня на шее и задрыгала ногами. Я был тронут и обрадован; такая непосредственность обезоруживает. А еще свежесть и аромат ее губ, естественность и красота…
