— Будь на его месте ты, я бы и тебя защищал, — спокойно, насколько позволяли обстоятельства, ответил Эдар. — Повторяю: это не твое дело. Боги решили сохранить ему жизнь и вернули домой. Ты же сам видел.
— Но они не сказали, что нам нельзя его оскопить, — пыхтел Закк. — Я еще вчера хотел, но ждал, что Лан сама это сделает.
— Да чего ты все заладил: оскопить да оскопить? — Эдар попытался скрутить северянина. — Это ты так завидуешь, что ли?
— Пошел ты! — возмутился Закк и плюнул в кузнеца. Тот увернулся и для острастки хряпнул северянином об стену. Послышался подозрительный хруст.
— Я сказал нет! Так что сам иди отсюда, — ответил Эдар.
— Как ты вообще здесь оказался? Кто проболтался, что я приду? — спросил Закк, пытаясь высвободить хотя бы одну руку.
— Да я так и знал, что ты к нему полезешь, — пояснил Эдар. — Он сейчас беззащитен, как ребенок, а в тебе достаточно подлости, чтобы напасть на спящего. Сам не можешь дело сделать, а на него бочку катишь. Да ты просто зол на него за то, что у тебя с Лан ничего не выходит. Да-да, я знаю, что с самого первого дня вы с ней больше не делали этого, можешь и не пытаться отрицать. Это ведь ты девицу подговорил, верно? Ты знал, что Эстре не удержится. Все это знали. Но только тебе понадобилось его искушать.
— Да как ты смеешь? — возмутился Закк, размахнулся и треснул Эдара лбом в переносицу. Тот не успел увернуться, взвыл, отпустил северянина и схватился за пострадавшее место. К счастью для меня, Закк побежал прочь из покоев, а не в мою сторону. Эдар ощупал переносицу, пару раз шмыгнул и запрокинул голову вверх: видно, кровь побежала.
— О, мы тебя разбудили? — заметил он, покосившись на меня. — Прости.
— Ты защищал меня… — хрипло заметил я.
— Нет, — Эдар опустил голову, прижав платок к разбитому носу. — Я останавливал Закка. Это разные вещи.
— Значит, ты тоже меня ненавидишь? — сказал я. — Тогда давай. Я уже не сплю. Можешь осуждать меня, бить, истязать, проклинать, дерьмом поливать. Хоть в прямом, хоть в переносном смысле. Мне уже все равно.
Кузнец застыл.
— Давай же. Чего ты ждешь? — безразличным тоном повторил я.
Эдар многозначительно глянул на меня из-под густых седоватых бровей.
— Это не мое дело, — сказал он. — Пусть боги тебя судят. Мне просто обидно за Лан. Она все это время ждала, что ты успокоишься и привыкнешь, станешь ей опорой, самым дорогим человеком. Выслушивала гадости вместе с тобой и вместо тебя, но шла вперед, а ты не видел этого. Не хотел видеть. Прикидывался обиженным, а сам искал себе теплое местечко, ждал, что однажды все увидят, какой ты замечательный и начнут тебе поклоняться.
Эдар начал говорить тихо, но с каждым словом голос его набирал мощь. Слышно было, что он давно хотел мне это сказать, да держал все в себе. Вот и сейчас он вдруг сам себя оборвал, остановившись на уже сказанном: видно, решил, что и этого достаточно, чтобы я понял, как сильно заблуждался. На самом деле я готов был выслушать все, что он хочет сказать. Мною владело железное спокойствие.
— Молчишь? Не оттого ли, что это правда? — Эдар наклонился и посмотрел мне в глаза. — Так вот, я открою тебе один секрет: в этом мире никто никому не нужен. И потому надо ценить тех, кто каким-то чудом полюбил тебя. А она тебя полюбила. Она в тебя верила. Верила, слышишь?
Эдар еще немного повисел надо мной, кривясь и решая, сказать еще что-нибудь или нет. Потом все-таки передумал, резко развернулся и вышел, хлопнув дверью. Я остался один.
Больше ко мне никто не приходил. Ни обвиняющих, ни сочувствующих не было. Мои покои окружала пустота и благословенная тишина. Только какая-то древняя подслеповатая бабка навещала меня раз в день и меняла бинты. Несколько ребер было сломано, кожа на спине и одном бедре вспорота. Царапины помельче покрывали почти все тело. Все это жутко болело, особенно первые дни. Я знал, что у Лан наверняка нашлось бы какое-нибудь обезболивающее снадобье, но терпел и ничего не просил. Подарки богов нельзя отвергать, и я терпеливо залечивал раны, не жалуясь, что мне вернули жизнь. Просто ждал.
Целыми днями я молчал и смотрел в окно. Осень постепенно набирала обороты. Дожди шли безостановочно, и их мерный перестук был для меня чем-то вроде музыки. Иногда я принимался напевать что-нибудь, но почти сразу умолкал: человеческий голос, даже мой собственный, звучал здесь как-то странно и чуждо. Завтраки и ужины мне оставляли в корзинке за дверями: то ли это была забота о больном, то ли асдарцы так намекали, что не хотят меня видеть. Но меня вполне устраивала камера узника. В ней было спокойно и тихо. Никто больше не тревожил меня. Даже лекарка спустя некоторое время перестала приходить, убедившись, что раны не гноятся, а спокойно затягиваются, обещая превратиться в ровные аккуратные рубцы. Синяки сошли, ребра тоже подживали. По крайней мере, я снова мог нормально дышать.
Спустя некоторое время я стал выходить в сад: стоял под козырьком веранды, слушал, как шелестит дождь и дышал свежестью. Как странно. Две такие разные страны, а осень делает их совершенно одинаковыми: листья одинаково мертвые, небо одинаково серое. Зима, наверное, и вовсе уравняет. Наверное, здесь будет очень тихо. Я так же буду стоять на веранде и смотреть, как с неба сыплются белые хлопья, складываясь в пышные снежные шапки. Жизнь утихнет, замрет, приникнет к жарким каминам. Днем холодное солнце будет серебрить снежный сад, золотом посверкивая меж ветвей. Ночью по белому снегу будет расстилаться призрачная лунная тропинка. И каждый проходящий будет оставлять свой след.
Проснувшись однажды утром, я действительно обнаружил, что за окном бело. Снег был случайным, и земля нежно баюкала его, жалея, а он медленно таял, прижавшись к ней. Я вышел в сад, взял одну горсть и сжал ее. Почти сразу из кулака закапала прозрачная вода. Как слезы. Я посмотрел на небо, на седое солнце и подумал: «Пора». Оделся, привел себя в порядок и пошел в кабинет Лан, еще слегка прихрамывая, но стараясь не подавать вида, что мне больно.
— Можно? — спросил я, постучав по приоткрытым дверям.
— Войдите, — ответили мне. Я вздрогнул от этого голоса, но все-таки открыл дверь, чтобы убедиться, что не ошибся. За столом Лан сидела Сафира. Заметив меня, она отложила учетную книгу, из которой что-то выписывала, вернула перо в чернильницу и уставилась на меня, сложив руки ладонями друг к другу.
— А где Лан? — растерянно спросил я, оглядываясь, будто надеялся отыскать ее в каком-нибудь углу.
— Ушла, — ответила Сафира и нахмурилась.
— Куда?
— Не знаю.
Мы помолчали, разглядывая друг друга. Сафира словно бы стала еще старше. Ее согнуло, волосы окончательно побелели и теперь как будто были сделаны из соли. В ее старческий чертах лишь слегка угадывалось сходство с дочерью.
— Ты оправился? — спросила она, открывая шкафчик стола и принимаясь копаться в нем, бессмысленно перебирая предметы, а на самом деле старательно избегая моего взгляда.
— Да, — ответил я, перенося вес на здоровую ногу. — И хочу видеть Лан.
— Мы все этого хотим, — вздохнула Сафира.
— В каком смысле? — прищурился я.
— Я же тебе сказала: она ушла, — повторила старуха, сурово нахмурившись, и наконец-то взглянула прямо мне в глаза. Складки морщин на ее лице углубились.
— Но… Но как? — растерянно переспросил я. — Она же Великая Мать, она не может…
— Только Великая Мать и может, — перебила меня Сафира. — Она одна распоряжается своей жизнью так, как считает нужным. Лан ушла почти сразу после того, как драконы вернули тебя. Отказалась от титула и ушла.
— Почему она ничего мне не сказала? — почти в отчаянии спросил я.
— Она приходила к тебе, — пожала плечами Сафира, снова безразлично уставившись в сторону. — Ты был без сознания. Постояла немного над тобой, подумала о чем-то, а потом ушла. Совсем.
И Сафира снова скривилась. Она как будто и сама не верила в то, что говорила.
— И что теперь? — растерянно поинтересовался я.
