— Тристан, — шепчет она. — Пожалуйста.
Мои мышцы напрягаются, мой член дергается в руке.
— Нарисуй ей на моей коже, чтобы все знали, кому я принадлежу.
И это всё, что требуется для того, чтобы я взорвался, звезды усеивают мое зрение, когда мой член выстреливает сперму ей на лицо, которая стекает по её щекам и попадает на выпуклости ее груди.
Моя грудь вздымается, а в ушах звенит от ослепительного удовольствия.
Я смотрю на нее сверху вниз, мой рот приоткрыт, а по венам струится эйфория.
Она ухмыляется, ее язык высовывается, чтобы слизать сперму с губ, ее пальцы проводят по ключице и втирают меня в её кожу.
— Твоя, — мурлычет она.
Протянув руку вниз, я глажу ее лицо, большим пальцем вдавливая влагу на ее щеке и размазывая ее, а затем подношу его к ее рту.
Она сосёт, ее язык обводит кончик моего пальца, и мой член снова дергается, что-то, чего я никогда не чувствовал раньше, взрывается в моей груди, как фейерверк.
40. Сара Б.
Утром он ушел.
Конечно, он должен был уйти. Тем не менее, мое сердце болит, как будто его бросили.
Я никогда не хранила девственность, потому что от меня этого ждали. Я не придерживаюсь мнения, что это дар, который нужно подарить. Я просто никогда не находила человека, с которым мне было бы интересно это испытать. Это уязвимо. Интимно. И хотя я дурачилась с мальчиками в прошлом, не было никого, кого бы я считала равным себе.
До него.
В дверь резко стучат, и я растягиваюсь под одеялом, мои внутренности скручивает от боли. Прежде чем я успеваю произнести хоть слово, дверь распахивается, и все три мои дамы вальсируют внутрь, как будто уединение — это то, чего я не заслуживаю.
Марисоль направляется прямо к большим окнам в дальней части моей комнаты и распахивает тяжелые шторы, позволяя тусклому свету мрачного саксумского неба влиться в помещение.
— Проснись и пой, — поет Шейна, проходя мимо меня, ее глаза такие же яркие, как ее светлые волосы.
Нахмурившись, я сажусь на кровати, острая боль между ног пронзает меня, как меч, и я задыхаюсь от этого ощущения. Офелия прочищает горло и придвигается ко мне, прижимаясь к краю матраса.
— Миледи, — шепчет она, ее глаза переходят на спину Марисоль, а затем снова на меня. — Вы в порядке?
Я наклоняю голову, полагая, что она имеет в виду все, что произошло за последние двадцать четыре часа. Правда в том, что я не в порядке — липкие пальцы горя так просто не отпускают, — но я не хочу показывать это всем. Проявление эмоций — это слабость, а я не могу позволить себе выглядеть слабой, особенно сейчас.
— Конечно, Офелия, — улыбаюсь я ей.
Она наклоняется ближе, ее брови втягиваются.
— На Ваших простынях кровь.
Ее голос тихий, как будто она пытается не допустить, чтобы остальные услышали. Смущение накатывает на меня, и я опускаю взгляд, понимая, что одеяла сползли, красные пятна усеивают ткань, окруженные крошащимся, затвердевшим воском.
Мои щеки вспыхивают, и я хватаюсь пальцами за одеяло, натягивая его на беспорядок, пока прочищаю горло.
— Спасибо, Офелия.
Она усмехается и наклоняет голову.
— Чем мы сегодня занимаемся? — спрашиваю я, стараясь сохранять спокойствие, несмотря на то, что мое сердце вырывается из груди. Глупо было вот так заснуть.
Марисоль поворачивается ко мне, ее глаза сужаются.
— Ваш дядя и Его Величество желают отобедать с Вами.
Ее слова резкие и жалящие, они хлещут меня по лицу. Я не знаю, от чего это зависит — от тона ее голоса или от мысли, что мне придется разыгрывать из себя короля, когда меня только что лишил невинности его брат, но в любом случае это больно.
Она хлопает в ладоши и идёт в мою сторону. Мои внутренности сжимаются, и я хватаюсь за плед повыше, понимая, что под простынями я голая.
— Вставайте с кровати, миледи, чтобы мы могли Вас одеть и подготовить.
Офелия подходит к Марисоль и соединяет их руки вместе, увлекая ее в умывальную комнату.
— Мы нальем Вам ванну. Я уверена, что после вчерашнего Вам не помешает расслабиться.
От напоминания о вчерашнем у меня щемит в груди, но я улыбаюсь, благодарная за то, что она, кажется, на моей стороне. Как только они исчезают, я медленно выдыхаю, поворачиваюсь и вижу, что Шейна ухмыляется мне с другого конца комнаты, халат в одной руке, другая на бедре.
— Не смотри на меня так, Шейна. Иди сюда и помоги мне, — шиплю я.
Она издала небольшой смешок, прежде чем подойти и протянуть его мне.
— Марисоль, наверное, слепа как летучая мышь, — укоряет она. — Твои волосы — абсолютное крысиное гнездо, и на тебе явно нет никакой одежды, — ее глаза сверкают.
Причитая, я хватаю шелковый халат из ее рук, прикрываясь как можно лучше, когда отбрасываю плед и встаю, чтобы надеть его. Мои мышцы стонут в знак протеста, и снова острый удар пронзает центр моего тела, заставляя меня вздрогнуть от боли.
Мне нравится это ощущение.
Странно, но боль успокаивает; напоминает о том, что Тристану не все равно. Из всех в моей жизни, включая Шейну и дядю, он единственный, кто пришел и обнимал меня всю ночь. Кто отвлек мой разум и позволил мне сломаться в его объятиях, давая мне свою силу, потому что он знал, что у меня её нет.
— Тихо, — огрызаюсь я, хотя не могу сдержать ухмылку, которая кривится в уголках моего рта.
Она хихикает.
— Ну, хотя бы сотри со своего лица свежеоттраханное выражение.
Я задыхаюсь, пихаю её в плечо, позволяя улыбке вырваться на свободу.
— Следи за языком, Шейна! Господи, что случилось с моей подругой? Я никогда не слышала, чтобы ты разговаривать так грубо.
Завязывая пояс халата, я оглядываюсь вокруг, сокрушаясь, что кровать в таком беспорядке.
— Не волнуйся, — говорит она. — Я позабочусь об этом.
Вздохнув с облегчением, напряжение спадает с моих плеч, и я протягиваю руку, взяв ее предплечье в свою ладонь.
— Мы можем провести этот вечер вдвоем?
Надежда расцветает в моей груди, я хочу почувствовать хоть какое-то ощущение нормальности, зная, что у меня ее не было с тех пор, как я приехала в Саксум и начала это долгое, мучительное путешествие.
Ее глаза закрываются, и она отводит взгляд.
— Конечно.
Моя грудь вздымается, улыбка исчезает с лица из-за отсутствия энтузиазма.
— Если ты занята…
— Для Вас, миледи? Никогда, — она усмехается, сжимая мою руку. — Твоя ванна, наверное, уже готова.
Беспокойство разливается в воздухе и оседает на мне, как одеяло, когда я смотрю, как она перемещается к моей кровати и снимает простыни, и это чувство остается до конца утра; пока мой корсет затягивается, волосы укладываются и закалываются, а на щеки наносятся свежие румяна.
Единственное, что отвлекает меня, — это поход в столовую, где мы сталкиваемся с Полом.
Мое сердце замирает при виде его.
— Пол.
Я спотыкаюсь и останавливаюсь посреди тускло освещенного зала, Марисоль, которая решила, что это ее обязанность — сопровождать меня сюда, останавливается позади меня.
— Миледи, — говорит она. — У нас нет…
Я поворачиваюсь к ней, мои глаза сужаются, а челюсть сжимается.
— Марисоль, столовая прямо там, — я указываю на двери в конце коридора. — Ты была отличной сторожевой собакой, и я ценю, что ты привела меня сюда. Но ты свободна.
Уголок лица Пола слегка приподнимается, хотя легко заметить печаль, наполняющую его глаза.
— Сейчас, — шиплю я, когда она не двигается.
Она хмыкает.
— Вы не можете оставаться наедине с мужчиной в коридоре, миледи. Это неприлично.
— Позволь мне побеспокоиться об этом.
Я делаю шаг к ней, и она напрягает плечи.
— Я устала от того, что ты всегда споришь со мной. Я вижу, что быть главной для тебя важно, и хотя я уважаю это, я любезно напоминаю тебе, что ты никогда не будешь командовать мной.
