крепостным. Это вы можете себе представить?
Она говорит об этом с таким возмущением, что я не выдерживаю:
— Это я представить как раз могу и не вижу в этом ничего дурного. О вашем брате в поместье до сих пор отзываются самым наилучшим образом, и мне жаль, что он не успел реализовать некоторые из своих идей.
— Жаль? — она задыхается от возмущения. — Да если бы он сделал это, вам досталось бы полностью разоренное поместье! Крепостное право — основа российской государственности!
— Ах, вот как? — я тоже распаляюсь. Учитывая, что, возможно, скоро я вернусь домой, мне хочется хоть кому-то объяснить, что человек не может принадлежать другому человеку, что все люди перед законом должны быть равны. — Так не вы ли поспособствовали тому, что даже та единственная вольная, которую ваш брат успел оформить, оказалась утрачена?
— Что? — Данилова не сразу понимает, о чём я говорю. А когда понимает, то чуть бледнеет. — Ах, вы о вольной для того мужика, к которому благоволил мой брат? Да, не буду скрывать, я знала о ней. Но я вполне одобрила решение Сергея, когда он решил ее скрыть. Андрей и без того позволял этому Кузнецову слишком много. Кстати, это, кажется, именно его я видела сегодня в парадном?
Я подтверждаю — да, именно он. И добавляю, что он уже знает о том, что свободен.
— Но это неправильно, Анна Николаевна! — Татьяна Михайловна бледнеет еще сильней. — Вы не должны были этого делать! Сергей сжег его вольную, и вам следовало оставить всё как было.
Мне кажется, она волнуется сильнее, чем того требует ситуация. А потом мне в голову внезапно приходит шальная мысль, и разрозненная прежде мозаика вдруг складывается в цельную картину.
49. Еще одна тайна
— Я прежде думала, что Вадим Кузнецов — сын вашего брата, — говорю я, глядя ей прямо в лицо. — Но кое-что противоречило этой версии, и я никак не могла понять, что же заставляло Андрея Михайловича относиться к мальчику с такой теплотой. А теперь поняла. Вадим — это ваш сын, правда?
Щеки Даниловой краснеют, а сама она вскакивает с дивана.
— Да как вы смеете такое предполагать? И если вы осмелились оскорбить меня подобным образом, то нам более не о чем разговаривать!
Она направляется к дверям, а я тороплюсь спросить:
— Но как вы могли, зная, что он ваш сын, — а теперь я почти уверена в этом, — позволить Сергею Аркадьевичу уничтожить его вольную? Как можно было быть такой жестокой по отношению к собственному ребенку?
Она вдруг останавливается и поворачивается ко мне.
— Вы не понимаете, о чём говорите! Именно потому, что он — мой сын, я и не могла позволить, чтобы о его вольной хоть кто-то узнал! Это снова вызвало бы волну сплетен, которые мы так долго с Андреем пытались погасить.
— Волну сплетен? — переспрашиваю я. — И из-за каких-то сплетен вы пошли на то, чтобы лишить сына свободы. А Сергей Аркадьевич? Он знал, что Вадим — его брат?
Данилова возвращается на место и просит воды. А когда я подаю ей стакан, делает несколько жадных глотков.
— Не говорите так! Они никогда не были братьями! Мой старший сын рожден в законном браке, а этот мальчик — плод недостойной любви. Нет, Сергей ни о чём не догадывался. Он полагал, что Кузнецов — внебрачный сын моего брата, и я не разубеждала его в этом. Так было проще для всех.
— Для всех, кроме Вадима, — возражаю я.
— Да, — соглашается она. — Я поступила жестоко по отношению к нему, но у меня не было другого выхода. Вы — женщина, и вы должны меня понять. Общество слишком нетерпимо относится к тем, кто бросает ему вызов. Но чтобы вы не считали меня бесчувственной тварью, я расскажу вам, что случилось тридцать лет назад.
Она надолго замолкает, и я ее не тороплю.
— Я вышла замуж, будучи совсем молодой, за нашего дальнего родственника. Аркадий Данилов приехал тогда навестить моего отца, который приходился ему скольки-тоюродным дядюшкой. Такая степень родства не мешала нашему браку, и когда он сделал мне предложение, я согласилась. Я не любила его, но много ли женщин выходят замуж по любви? Мы уехали в Москву, и я всегда была верна своему мужу, кроме одно-единственного раза, о котором до сих пор вспоминаю с сожалением. Аркадий тогда состоял на военной службе и на протяжении двух лет находился на Востоке, далеко от дома. А я позволила себе увлечься мужчиной, который был несвободен. Это было наваждением. Я позволила себе забыться и жестоко поплатилась за это. Я слишком поздно осознала свою беременность, и делать что-либо было уже поздно. Сергею тогда было уже четыре года. Я едва не сошла с ума, а единственным человеком, к которому я могла обратиться, был мой брат. Я написала ему, во всём признавшись, и чтобы помочь мне, ему пришлось оставить дипломатическую службу. Чтобы скрыть мое положение от знакомых, мы уехали за границу на несколько месяцев. Андрей взял в поездку своих крепостных Кузнецовых — они были бездетными и могли воспитать ребенка как своего. Признаюсь честно — я хотела оставить мальчика в каком-нибудь приюте, но мой брат настоял, чтобы он воспитывался под его присмотром. Я вынуждена была согласиться, но всегда жалела об этом — мне казалось, что внешне он слишком похож на меня, и кто-нибудь непременно догадается, что он — мой незаконнорожденный сын. А это было бы крушением всего! Муж никогда не простил бы мне такого предательства. А Андрей, словно нарочно, стал особо привечать мальчика. Я говорила ему, что это слишком опасно и может вызвать подозрения и слухи, но он был упрям. Я прожила в страхе десять лет до смерти мужа.
— А потом, — восклицаю я, — когда ваш супруг скончался, разве не могли вы позволить себе стать хоть чуточку ближе к своему младшему сыну?
Она смотрит на меня с удивлением.
— Но это погубило бы мою репутацию! Общество осудило бы меня! И я не только сама старалась не приезжать в Даниловку, но и брата удерживала от того неразумного шага, который он собирался сделать. Да-да, он был намерен усыновить Вадима! Но в то время Сергей был уже достаточно взрослым, чтобы всё понять! Мой брат никак не мог быть отцом этого ребенка, и каждый, кто мог сопоставить одно с другим, догадался бы обо всём!
— Но Вадим — тоже ваш сын! — почти кричу я. — Неужели вам никогда не хотелось хоть как-то о нём позаботиться? Неужели мнение общества значит
