— Лестан и Ройан Грегоры, — соврал я в полном соответствии с паспортами.
— Вы приглашены?
— Да, но имеется лишь устная договоренность, — поспешил я предупредить.
— Не столь важно. Чужие сюда не заходят. Повидать своих или ради усыновления? Учтите, мы с некоторых пор мало детей отдаем, больше принимаем: и сюда, и во многие филиалы.
Я замялся с ответом.
— Нет, просто мой муж когда-то уже здесь бывал. Можно сказать, гостил, — выручила меня Ройан. — И хотел бы освежить свою память.
— Если это было до пансионата, — улыбнулась девица, — то всё напрасно. Наши милые детки — ну чисто пролет саранчи над гнездом кукушки. То, что никак нельзя отколупать со стены или сковырнуть с полу, мы оставили, невзирая на возможную амортизацию. Белый концертный рояль. Тяжелые ковры. Компьютеры в нишах и с внутренней проводкой. Книги на верхних этажах — внизу теперь игрушки всякие. Вообще-то наши питомцы народ покладистый и невредный.
Говоря так, она ненавязчиво нас оценивала.
— Вы лунники? — наконец спросила она.
— М-м? — ответил я.
— Это политкорректное название альбиносов. Волосам и бровям можно придать золотистый или вороной оттенок, на глазах носить линзы или темные очки, губы в это сезоне модно подкрашивать неяркой помадой, но закутываться в белое таки приходится с головы до пяток, будто паломнику.
— А такие же политичные названия у вас имеются для всех? — спросил я ради отвлекающего маневра.
— Асперги. Это дети с синдромом Аспергера, аутисты. С ними всё понятно. Музыканты — синдром Дауна. Они не обязательно как-то особо чутки к мелодиям и ритмам, это скорее слухи, ведь обычно им просто ничего более не позволяют. Другое дело — гармония сфер, тут им нет равных. Синдром Марфана — марфаниты. Еще мы их зовем «премиальными детками»: в числе самых известных марфанитов два американских президента и один французский, два детских — и не только детских — писателя, русский и датский, величайший итальянский композитор и скрипач. Нужно называть имена?
Я покачал головой. Мы начинали понимать всё больше.
«Побочные дети Талтосов, быть может», — сказала Ройан мысленно.
— Этот малыш — как раз асперг, судя по научным пристрастиям? — спросил я, указывая себе под ноги.
— О нет. Райми — чистейшей воды савант. Гений счета. Если ему позволить, он самую теорему Ферма докажет, причем коротко, окончательно и бесповоротно, не так, по его словам, как один индус. Пустяки!
Сестра Чолпон нагнулась и сгребла в охапку Райми вместе с его учебником.
— Пожалуй, он чуть пересидел на солнышке, да и вам стоило бы с него уйти, — говорила она тем временем. — Вот передам его кому-нибудь из старших — и поработаю вашим персональным гидом.
— Не стоит, — я замялся. — Боюсь разочароваться.
Она еще раз обвела нас испытующим взглядом.
— Вы, ини (господин) Лестан — из Самых Первых Друзей.
Заглавные буквы тут подразумевались с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента.
Я кивнул.
— И вы с супругой никогда и ни при каких обстоятельствах не сможете иметь младенца от своей плоти и крови. Операция, помимо всего прочего.
Ройан широко открыла глаза, но тоже кивнула.
— Тогда…
Она решительно спустила саманта с рук и подозвала полненькую даунессу:
— Радди-радость моя, позаботься вот о нем. Панамку его найди и плед, чтобы ему сидеть на травке.
Та заулыбалась во весь рот.
— Тогда, — закончила Чолпон, — я вам все-таки покажу кое-кого. И кое-что.
Мы трое подошли ко входу и, быстро миновав вестибюль, внедрились в столовую. Тут уже не было монументального стола, но готические стулья возвышались неколебимо — прислоненные к стене. Парадная посуда украшала витрины, как и прежде, но кухонную утварь удалили почти всю. Видимо, тут снова принимали гостей, как и в прежние времена, только других, многим из которых питие и питание не очень требовались. А перегруженность мебелью помешала бы здешним детским толпам.
Наша проводница, не медля ни секунды, растворила дверь в центральную беседку.
— Сюда.
Здешние нагие ребра уже приобрели защиту: тонкий прозрачный пластик такого же свойства, как стекло остальных крыш, но способный утягиваться шнурами в горизонтальные складки, как театральный занавес или стенки походного шатра. Под самым сводом на длинном шнуре была прикреплена колыбель, прикрытая кисеей, четыре таких же челнока сновали вокруг, будучи сверху закреплены на кронштейнах. Уходящий в пол хитроумный механизм, по внешности состоящий из толстых пружин и ножных педалей, позволял раскачивать эти зыбки в полуавтоматическом режиме, что в целом напоминало ткацко-прядильную мануфактуру.
— Не туда смотрите, — снова улыбнулась девушка. — Это после.
Она подвела нас к расписным стенам. Тут остались прежние суфийские миниатюры старых и современных иранских устодов. Но… плачущей руки, поднятой к небесам, которую написал мастер со странной фамилией Фаршчиян, не было, это точно. Вместо нее появилась новая работа. На переливающемся золотистом фоне тонкая, изысканно выгнутая женская фигурка в царском пурпуре распростерла руки крестом — однако ладони, поставленные почти вертикально, будто отстраняли нечто невидимое или упирались в него жестом, полным вкрадчивой силы и грации. Ни одной прямой, упорной линии; светлая голова с косой, текущей по груди, как ручей, слегка пригнута к левому плечу, движения кистей не повторяют одно другое, как в зеркале, а скорее пишут некий танцевальный иероглиф. В огромных, удлиненных глазах — не печаль, не смех, а оба этих выражения бесконечно перетекают одно в другое, взаимно обогащаясь оттенками.
— Идрис мастер сделал, — медленно, читая харфы справа налево, перевел я строку арабской вязи.
— Ты и старый арабский знаешь? — с восхищением спросила жена.
— Угадываю. В тебе такое тоже проявится, — ответил я, — дело лишь за временем.
Чолпон погладила миниатюру, едва касаясь пальцами ее золота:
— Он был убежденный христианин, — пояснила она, — только перевел свое имя на язык Корана, чтобы соблюсти необходимую меру. Это имя, по одному из сказаний, означает того слугу Искандера Зулкарнайна, Александра Македонского, который обрел бессмертие на земле и с ним ушел на небо. Его звали по-арабски Идрис, но, быть может, и Андреас. Мы говорили, что сами арабы толкуют это имя иначе, только ему понравилось…
— Совпадение с его собственным крестовым именем.
— Да, — она глубоко кивнула.
— Андрей. Амадео. Ролан.
— Да.
— Я услышал о нем первый раз за десяток лет. Что с ним случилось?
