винтовки и пистолет. Да ещё пяток гранат.
Но ничего поделать нельзя. Есть приказ – охранять лошадей. «Ничего, всё будет хорошо, – старался я себя успокоить. – Скоро ночь, немцы прекратят атаку». Так и вышло. Через полтора часа стрельба начала постепенно стихать, а потом прекратилась. Лишь изредка кое-где были слышны пулемётные очереди. Солнце превратилось в оранжевый шар и стало быстро опускаться за линию горизонта. На небе уже были видны первые, самые яркие звёзды, показалась луна.
Вскоре раздался топот копыт, – примчался боец. Весь грязный от пыли и пота, с заткнутой за пояс пилоткой. Увидел нас, махнул рукой:
– Агбаев! Приказ капитана! Быстро передок на вторую батарею! Бегом! – и, не дожидаясь ответа, поскакал обратно.
– Ну, с Богом, – сказал мне Петро.
Он помог мне запрячь лошадей, и я тронулся в путь, перекрестившись.
– Мама, ты знаешь, мне кажется, у них с Тёмой всё очень серьёзно, – сказала однажды вечером Валя, когда они вдвоем уселись пить чай – он был одной из очень немногих радостей, оставшихся от мирной жизни. Всё потому, что на астраханских базарах его в довоенные годы можно было покупать в любых количествах – благо Грузия, где его выращивают, рядом. А ещё иногда случались привозы из Ирана, до которого по Каспийскому морю тоже, в общем-то, не так уж далеко, и торговый путь оттуда, проторенный купцами многие столетия назад, даже в советские времена не иссяк, хотя и стал значительно меньше.
Астрахань ведь всегда была на перекрестье торговых путей. Один вёл из варяг в греки, другой – из Китая в Европу и назывался Великим шелковым путём. Потому в городе всегда можно было встретить представителей самых разных народов. Здесь до революции были целые подворья, населенные выходцами из Армении и Индии, Персии и Грузии, Азербайджана и Ирана. А ещё кочевники из Средней Азии. И все торговали, обменивались, привозили свои товары. Эти традиции были столь древними, что даже советская власть не сумела их окончательно растворить.
Так что наслаждались женщины теперь чаем, только вот без сахара, конфеток и прочих милых сердцу радостей. Одни сухарики из чёрствого хлеба, высушенные Маняшей в печи. Но и они теперь стали вкуснее всяких пирожных да кексов. Впрочем, их тоже можно было найти. В городе ещё оставались несколько работающих кафе и даже парочка ресторанов. Только цены там стали такие огромные, что заведения чаще пустовали. Валя по пути в институт несколько раз проходила мимо: сидят несчастные официанты, грустят, подперев головы руками.
– Так у них давно вроде бы всё серьезно, сколько они уже встречаются? Больше года, наверное, – ответила Маняша.
– Это верно, только я тебе о другом. У них… близки они стали, понимаешь? – вкрадчиво сказала Валя.
– Эка невидаль, – широко улыбнулась мать. – Можно подумать, у тебя с твоим Костей не так было, а, дочка?
Валя смутилась, опустила глаза.
– Мы же потом сразу заявление в ЗАГС подали.
– Так, может, и они подадут. Или уже подали. Ты же знаешь нашу Лёлю, она самостоятельная. Вся в отца. Сказала что, придумала – всё, не переделаешь. А ты с чего решила вдруг? Ну, что у них там всё стало так? – спросила Маняша.
– Как тебе сказать… ну, ты сама, наверное, помнишь. Вот когда бегаешь простой девчонкой, то ведешь себя, как котенок. То на дерево залезешь, то орешь благим матом, глупости всякие делаешь. Когда же становишься женщиной… в том самом смысле, то и движения более плавные, и вообще. Ответственность, что ли, в голове появляется. За себя, за семью, – сказала Валя.
Мать смотрела на неё и радовалась: какая же дочка выросла у неё! Умная, самостоятельная, сильная. И ещё красавица. Эх, жаль, отец ничего уже не увидит, как у неё дальше судьба сложится. Может, там, на небесах, они все-таки могут видеть, как здесь дела обстоят у родных? Маняше очень хотелось в это верить. Хотя и слышалось вокруг: после смерти ничего нет, человек распадается на какие-то там атомы с молекулами, но верить хочется в другое.
– Ну, хорошо, Валя. Хорошо, – вздохнула мать. – Стала наша Лёля женщиной, так что же? Может, правда, остепенится? Замуж выйдет. Ой… а может, она того? Понесла уже? И нам сказать боится? – Неожиданная мысль пришла Маняше в голову, она аж встрепенулась вся. – Вот было бы хорошо!
– Почему?
– Так беременных на фронт не берут, – ответила мать.
– Ты Лёлю нашу, что ли, не знаешь? Она малыша нам отдаст, а сама винтовку в руки, сидор за плечо и айда, – сказала Валя, улыбаясь краешком рта. Все-таки не слишком радостно так думать о сестре, но что поделаешь, если та выросла именно такой, упрямой и отчаянной?
– Ой, да, – задумчиво сказала мать. – Ну, может, пока она беременная ходит, рожает, что-то к лучшему изменится? – Голос надежды в ней звучал слабо. Уже скоро весна, только обстановка на фронте всё хуже – фашисты так и бьют на юге, а наши отступают. Всё как тогда, в 1941-м. Только там германцы в Москву уперлись, да разбились, как волна об скалу. А здесь, на юге, куда ударят? Неужели правда до Волги дойдут?
– Ладно, Валечка, – устало сказала мать. – Посмотрим, что там дальше будет. Может, ты и права, остепенится наша егоза.
– Ни за что! – Вдруг послышался веселый голос Лёли. Женщины на столом вздрогнули от неожиданности. Думали, что младшая спит без задних ног, вернувшись после своих курсов, а она, оказывается, уже проснулась.
– Ты чего подслушиваешь? – строго спросила Валя.
– Я? Да вот ещё! – отмахнулась Лёля, зевнула и сладко потянулась своим худеньким телом, словно кошечка. Но никого не обманет эта ласковость. Все знают: зубки и коготки у этой маленькой животины остренькие. – Только и слышала, что вы думаете, будто я остепенюсь. С чего бы?
– У тебя, Лёля, всё серьезно с Артёмом, да? – спросила мать, пристально глядя дочери в глаза. Та вспыхнула, но взор опустила.
– А ты… а вы откуда знаете?
– Женская интуиция, – усмехнулась Валя. – Мы тут обе, – она кивнула на мать, – с жизненным опытом, умеем отличать девочку от женщины.
Лёля залилась пунцовой краской. Это было видно даже при свете «летучей мыши», которая ярко горела на столе, распространяя вокруг себя тяжелый керосиновый дух.
