Люся опустила стекло.
— Солидный заборчик, — озабоченно произнес немолодой кимор, — вы сюда надолго?
— Совсем нет, — ответила Люся. — Час максимум.
— Пусть нас пропустят на территорию, — сказал охранник, — не нравятся мне такие заборчики.
— Ладно, — согласилась Люся, — подождете меня внутри. Да не переживайте вы, к восьми будем дома.
— А я и не тороплюсь, — развеселился кимор, — мне совершенно все равно, где вас караулить. Здесь или в подземном паркинге.
Она докрасила глаза, решила, что более-менее сойдет, и попросила «витязя»:
— Не могли бы вы нажать на звонок? Вон там, видите, у ворот.
— Не-а, — ответил он, — я вам не обслуга.
И он пошел к своей машине.
Киморы, что с них взять. Никогда не упустят возможности затеять ссору.
Рассмеявшись, Люся выбралась на мороз и нажала на кнопку под небольшим видеодомофоном. Порнобоян Антон Вешников откликнулся тут же.
— Я на двух машинах, — предупредила его Люся.
— Внушает, — хмыкнул он и открыл ворота.
У Вешникова был добротный, но не слишком просторный дом — в один этаж, приземистый и деревянный. Люся обожала такие дома: никакого тебе бетона, кирпича или СИП-панелей. Очень непрактично и очень круто.
Ее редакция находилась в таком же непрактичном, но атмосферном здании, и, касаясь рукой круглых перил, Люся испытала острую вспышку зависти. Свой сад, свое место.
Класс.
Ее встретила приветливая помощница по хозяйству, опрятная тетушка лет пятидесяти, которая пообещала, что ужин будет через полчаса, и вызвалась отнести чай и бутерброды «бедным мальчикам на улице».
Вешников ждал в кабинете — и снова уютная вязаная кофта, мягкая улыбка.
Удобные кресла, камин с настоящим огнем, бесконечные полки с книгами.
Черт, Люся тоже могла бы здесь жить.
В своих владениях Вешников явно чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем в пиццерии, казался более расслабленным и вальяжным.
Люся показала ему диктофон, дождалась снисходительного согласия и только после этого включила запись.
— Спорим, — не дожидаясь вопросов, начал Вешников, — вы хотите меня спросить, почему я не пишу триллеры или героическое фэнтези, как и полагается авторам-мужчинам? Становление героя и все в таком роде? Принято считать, что романтическая эротика — типично дамский жанр, женщины пишут для женщин, этакий взаимный чес кинков.
— Так почему эротика? — легко отдала бразды беседы Люся. Ей было тепло, лениво и сонно.
Вешников тихо засмеялся — нежные перекаты далекого грома, когда гроза еще не подступила близко.
— Признаться, я начал писать эротику задолго до того, как впервые попробовал на практике, что такое секс, — с убийственной честностью признался он. — Ну знаете, гормональные фантазии тихони подростка, который был слишком пухлым, чтобы девочки уделяли ему внимание на полном серьезе. Вступление в интимную жизнь случилось со мной потрясающе поздно — в двадцать два года — и страшно разочаровало меня. Реальный секс на деле оказался в сто раз хуже, чем я его себе придумал.
Люся оглушительно расхохоталась:
— Но вы все же не переключились на драконов и некромантов?
— Почти. Я чувствовал, что вся мировая литература надула меня. Столько слов, предложений, абзацев, о чем разглагольствовали Апулей, Татий, Арбитр? Понадобилось некоторое время, чтобы понять: дело не в физике и механике, а в одержимости и страсти, на которые женщины, если хотите знать, почти не способны.
— Да неужели? — изумилась Люся. Беседа увлекла ее, и теперь сложно было поверить, что перед ней тот же невыносимо капризный человек, который трепал ей нервы накануне. А уж подобные заявления точно всколыхнут читателей — о, им будет о чем поспорить.
— Вы слишком практичны, — Вешников поднял открытые руки, будто демонстрируя свою безоружность. — Флирт, страдания, влюбленность, привязанность — да. Но шекспировская трагедия? Чувства, от которых сотрясается мир? Почти никогда. Настоящая, отчаянная, слепая любовь — удел мужчин.
Он говорил и говорил, и Люся мысленно делала акценты в будущем материале — вот здесь смягчить, здесь обострить, получится как минимум вызывающе.
Помощница по хозяйству ловко накрыла им ужин прямо в кабинете. К чести хозяина дома, обошлось без пошлостей вроде вина или устриц: им подали нейтральные стейки из индейки с овощами и сыром, предложили чай и кофе на выбор. Люся с удовольствием взялась за еду, посмеиваясь над пылом своего собеседника.
Она уважала людей с убеждениями, даже если и не была с ними согласна.
Впрочем, рассуждения Вешникова не входили в острое противоречие с ее собственными. По правде говоря, Люся точно про себя знала, что страсть, способная сотрясти мир, — не ее конек. Все ее отношения были или полезными, или приятными, но не разрушительными. А какой прок от одержимости, которой так грезил Вешников? Сплошные хлопоты.
— По Стендалю, — продолжал боян, разлив кофе по чашкам, — есть четыре вида любви. Любовь-страсть, которая заставляет нас жертвовать всем, что у нас есть. Любовь-влечение, порождение ума и изящества. Любовь-тщеславие, когда мы выбираем себе статусных партнеров, чтобы поднять собственный статус. И, наконец, чисто физическая любовь.
— Ваша первая любовь была такой?
— Моя первая любовь была странной и драматической, как ей и полагается, — боян, помрачнев, потянулся вперед и выключил диктофон. — Я расскажу вам об этом, потому что чувствую, что вы относитесь ко мне как к претенциозному бонвивану. А мне бы хотелось, чтобы мы лучше поняли друг друга, раз уж у нашей свахи такая уверенность в нашей совместимости.
Люся промолчала. Она слабо верила в эту самую совместимость, но не могла отказаться от хорошей истории. Любопытство всегда делало ее очень покладистой.
— Знаете, — Вешников поморщился, — хороший персонаж должен нести в себе какую-то психологическую травму, нечто, что делало бы его глубже и человечнее. Чтобы читательницы всегда могли проникнуться его богатым внутренним миром. И мне очень жаль, но я столь же банален, как типичный герой романтической истории. В моем прошлом тоже есть поступки, которыми я не горжусь и которые до сих пор обжигают меня пронзительным чувством вины.
В четырнадцать я боготворил свою одноклассницу — молча и издалека, не решаясь к ней приблизиться. Я ведь уже говорил вам, что был не самым популярным парнем в школе? А она была нашей звездой. Тонкая и звонкая, юная гибкая балерина-ярила. Убойная смесь, сами понимаете. Знаете, как в песне про «готов целовать песок, по которому ты ходила», вот что я к ней чувствовал.
У Люси зазвонил телефон — незнакомый номер.
— Да? — тихо спросила она, верная старой журналистской привычке всегда брать трубку.
— Людмила Николаевна, это Дима, ваша охрана. Вы сказали, что задержитесь не больше чем на час. Звоним узнать, все ли у вас в порядке?
— Да, все отлично, — заверила она. — Я пробуду здесь еще какое-то время, не переживайте.
— Не могу понять, — заметил Вешников, когда она нажала «отбой», — это для защиты или контроля? Может, у вас роман с каким-то ревнивым олигархом?
— Ну, понеслась писательская фантазия вскачь, — засмеялась Люся. — Скажем, у меня действительно много недоброжелателей. Что касается контроля и ревности — то мне сложно понять, как один взрослый человек может что-либо запрещать другому. Впрочем, придуманный вами олигарх отвлек нас от вполне себе настоящей балерины.
— Ее звали Лиза. Я не то чтобы за ней следил, но, может, и следил. Частенько шел за ней после школы, просто так, даже не думая нагнать или заговорить. Потом у нее родился младший брат, и мама часто отправляла ее гулять с коляской. И я тоже гулял как раз в это время и в том же дворе с собакой. Почти случайно, да. Мы чуть-чуть подружились, совсем немного. Лиза становилась все более замкнутой, дерганой, тихой. Сияние, которое исходило от нее, будто меркло.
Я приносил ей яблоки, потому что конфеты балеринам не полагались. Брал для нее книги в библиотеке, потому что она любила читать. В классе мы продолжали игнорировать друг друга, наши прогулки оставались как будто бы тайной. Тайной, для которой не было никакой особой причины, но мне казалось, что она стеснялась меня. А я радовался тому, что имел.
