Следовать советам сестры я, разумеется, не собиралась. Никогда в жизни не поверю, что такая хищница оставит важную свидетельницу в живых. Да ей проще ползамка перетравить вместе со мной, лишь бы ее власти ничего не угрожало. Тем более что она уже родила сына и наследника. Был у меня еще один вопрос. Точнее, догадка о том, от кого именно своего сына новоявленная баронесса заполучила.
Она не могла попасть в замок просто так. Она не могла пройти охрану, не привлекая внимания. Она не могла распорядиться, чтобы все слуги исчезли из коридоров. И кто-то же выпустил Шейху из тюремной камеры. Это значило только одно: в этом замке есть свои люди не только среди прислуги, но и среди служащих: той верхней касты, в которую входило не так уж и много народу. Сенешаль, старший повар, экономка, капитан баронской охраны. Все было настолько очевидно, что я какое-то время сомневалась в своих выводах: слишком уж примитивной выглядела эта интрига изнутри.
Еще три дня я совершенно спокойно ела черствый хлеб и пила, но на четвертый утренняя порция воды показалась мне странной на вкус. Я даже, взяв кружку, залезла с ногами на стол, максимально близко поднеся ее к свету, но ничего толком не рассмотрела. Еще раз обмакнула губы в пойло и поняла, что пить мне больше нельзя.
Вряд ли это яд. Скорее, какое-то дурманящее средство, местные наркотики или еще что-то, подавляющее возможность нормально думать. Вылила пайку в угол камеры, освобождая посудину, и мрачновато подумала, что если суд по какой-то причине задержится, я могу и не дожить до него.
Глава 47
Пока я сидела в камере, мне казалось, что за мной никто не следит. Во всяком случае, никаких шагов или дыхания за дверью я не слышала. Поэтому хоть и с сожалением, но последние дни все пойло из кружки выливала в угол. Сухость во рту была ужасная, пить хотелось постоянно. На третий день я даже не стала грызть хлеб, чтобы не хотелось пить еще больше. Жажда прямо сводила с ума.
Только все мои «подвиги» по самоограничению оказались бесполезными. Вечером третьего дня в камеру вместе с моей сестрицей пожаловали два здоровенных солдата, которые, легко заломив мне руки и нажав на челюсти, заставили меня открыть рот.
Шейха, которая скользнула в камеру последней, принялась заливать мне в глотку пахнущую тиной воду. Я изо всех сил брыкалась и старалась выплюнуть, но старуха сжала кончик моего носа жесткими пальцами, и я, давясь и захлебываясь вынуждена была глотать. Белинда предусмотрительно не подходила близко, опасаясь за целостность своего наряда – сколько могла выплюнуть этой гадости, столько я и выплевывала. Черное платье, которое положено было только первую неделю, сестрица уже сменила на темно-лиловый туалет. И о ее трауре напоминала только черная повязка на рукаве.
-- Судя по тому, как ты сейчас брыкалась, водичкой ты последнее время пренебрегала! – с торжеством в голосе заявила эта гадина. - Ну ничего-ничего, ты же моя любимая сестрица, я должна позаботиться, чтобы ты не испытывала неудобств – голода, например, или жажды!
Эту тварь явно восхищало мое беспомощное положение. Я терпеливо ждала пока вся компания уберется отсюда, чтобы постараться вытошнить эту мерзость, но уходить они явно не торопились – ждали пока подействует.
Прошло минут десять или пятнадцать, и я уже начала надеяться, что на меня местная наркота каким-то странным образом не действует, но как только я попробовала шевельнуться и встать с табуретки, комната резко раздвоилась в глазах, и голос Белинды, которая что-то в этот момент спрашивала у Шейхи, стал казаться гулким и не слишком отчетливым…
Утром я проснулась на тюфяке, изъеденная клопами и очень плохо соображающая. Похожее состояние у меня было только один раз в жизни, когда в конце девяностых в гостях у знакомых вся компания отравилась паленой водкой. Слава богу, умерших тогда не было, но больше десяти человек попало в больницу. Я тоже отлежала под капельницей пару дней…
Сперва меня сильно напугал внешний вид камеры, но потом, медленно и туго я начала соображать. Пусть мысли и путались, как при сильном опьянении но я хотя бы понимала, что это действует тот самый наркотик, который залили в меня. В какой-то момент у меня даже появилась надежда, что до суда я успею прийти в себя, но тут дверь в камеру распахнулась, и компания, навестившая меня вечером, вошла в полном составе…
-- Держите ее! – скомандовала сестра. Обращалась она к солдатам, и голос ее гулко отдавался в голове. Мне казалось, что звук идет одновременно из двух разных источников. За этим двойным звуком полностью терялся смысл сказанного…
-- Сегодня и половинки хватит, светлая госпожа. Как бы лишку ей не дать,– озабоченность в голосе Шейхи показалась мне ужасно смешной, и я даже захихикала…
Сам суд я почти не помню. Меня куда-то вели, толкали, кажется даже били. Впрочем, боли я не чувствовала, как и не понимала, что говорят окружающие меня люди. Больше всего мне хотелось лечь и закрыть глаза. В конце концов этот бессмысленный гул в голове так надоел, что я просто стала кивать головой, соглашаясь со всем...
Смутно помню большое помещение, где сидели десятки каких-то людей. Мне задавали вопросы, и временами я даже понимала, что обращаются ко мне и пыталась отвечать, но мой собственный голос казался мне таким забавным, что я все время срывалась на смех. При этом меня совершенно не заботила та опасность, которая мне угрожала. Я просто не воспринимала этот мир как реальность: мебель и стены периодически начинали изгибаться и принимать какие вычурные, причудливые формы; лица людей больше всего напоминали отражения в кривых зеркалах. Голоса то скользили над поверхностью моего сознания, то улетали куда-то в сторону, как большие тяжелые черные птицы с частично выщипанными перьями…
***
Я пришла в себя через несколько дней в маленькой комнатке, совершенно чужой и незнакомой. Был вечер, в узкое окошко падали красноватые лучи заходящего солнца, а на табуретке у крошечного столика сидела Леста.
Я заворочалась, пытаясь совладать с беспомощным телом. Подскочившая горничная схватила со стола кружку и, как тогда, в самую первую ночь появления в этом мире, крепко придерживая за затылок, помогла напиться. Ощущение, что я чем-то больна, все не проходило, и, немного отдышавшись, я спросила у служанки, все еще стоящей у кровати:
-- Леста, что со мной?
-- Госпожа Любава, родненькая моя, вы меня узнаете?!
Чуть помедлив с ответом, собралась с мыслями, пытаясь понять, на каком я сейчас свете. Куски памяти, как будто бы не сильно связанные между собой, всплывали в воспоминаниях отдельными глыбами: вот я – Любовь Николаевна Белова, мое послевоенное нищее детство, я выхожу замуж… А вот я – вдовствующая баронесса Любава фон Розер, у меня есть Элли…
-- Леста, я чем-то болела?
Леста торопливо размазывала по лицу слезы, небрежно вытирая их прямо рукавом платья, и даже не сразу смогла заговорить.
-- Как ить она вас опоила-то, гадина этакая…
-- Леста, не плачь, – чувствовала, что голова сильно кружится, меня клонило в сон и последнее, что я успела спросить: – Где Элли?
