Возвратясь домой, я машинально домалевывал свою акварель, рассуждая сам с собой о двух разных предметах. Первый: кто же у нас, Древних, в драконах числится? Неужели тот, кто им представился в нашей заказной книжке? Второй: иммунный дефицит передается через ранки вместе с телесными выделениями больного, а последнего в моем номере может быть не так мало. Срок вирусного полураспада я не знаю, надобности в том не было. Зато про туберкулез идет громкая слава, что ко всему прилипчив, а ныне какие-то новейшие штаммы — или как их там — появились. Никакой антибиотик не берет. Может, устроить хозяину заведения пожарчик для профилактики? Застраховался, наверное, на кругленькую сумму долларов или евро.
Тьфу. Обилие крови, может быть, и притупило с отвычки мои мысленные способности, как это бывало с Мастером, но ее специфически острый запах наконец подействовал на мозги как нашатырь.
Нет, правда. Кольцо необходимо вернуть.
Я собрался — не то чтоб очень торопливо. Надо было известить моих бессмертных коллег, какие находились неподалеку. Что до Грегора — нет, ни за какие блага. Пускай в благодушном покое обращает в свою веру тех, кого ему в голову взбредет. А вот мою золотую парочку — другое дело, Бенджи и Сибилла и так жалуются, что я их совсем забросил в своих творческих метаниях. Моим юристам, банкирам и прочим доверенным лицам надо отдать соответствующие распоряжения, хотя бы ради любимых и близких. Римуса… нет, не стоит, мне, похоже, насчет него примерещилось.
Закончив сборы, я неожиданно для себя навестил Рембрандтовых «Синдиков», хотя в то время был не так уж близко от Амстердама.
«Таких лиц у вампиров не бывает, — говорил когда-то мой друг. — Их и у людей-то не встретишь». Конечно, он был прав, — говорил я себе. — Но вот я стою перед ними в мягком свете вечерних ламп, и люди в черном так светлы и покойны, так добры без слащавости, так неподдельно достоверны. Выражение лиц так плавно — слева направо — переходит от мягкой суровости и отстраненности к дружелюбной полуулыбке и почти ко смеху. Аскетические наряды, почти одинаковые у господ и слуги. Роскошная ковровая скатерть в качестве объединяющего фона: темное и светлое на багряном. Отчего в самый момент душевного отчаяния и полного краха, когда в боли и скорби умирает любимая женщина, всё более душит ничем не прикрытая нищета, а наиболее грандиозное из писанных мастером полотен отвергнуто, на отрезанном от убитого холста прямоугольнике возникает видение земного рая? Видение благого Суда? Быть может, как раз в этом воплощается тот закон, тот смысл и то величие жизни, которых мы страстно и безуспешно взыскуем?
Так думал я, глядя в портрет суконщиков, как в зеркало своего будущего, и продолжал думать, летя в Гарлем на встречу с Братьями Черного Тюльпана. Это были потомки тех проживавших в этом городе выходцев из Африки, которые в семнадцатом веке профинансировали выведение царственного цветка с лепестками под цвет своей кожи, дабы уже тогда оправдать в глазах изумленного мира лозунг века двадцатого: «Черное — это прекрасно». И также они были вудуисты, не так давно поставившие Селину Ласку в один ряд со своей черной Девой Марией — Йеманжей. Светом Мира и Звездой Морскою. Младшие братья Братьев.
Что происходило между мною и ими, я не имею права сообщать, это должно быть закрыто ото всех, хотя, полагаю, для моих владельцев сие никакая не тайна. Одно только скажу: на мою страстную просьбу главный йогун ответил: «Ты думаешь, если мы подняли из болот любимый город твоего Принца, то и целый материк можем позвать из океанских вод?» На что я, ничтоже сумняшеся, ответил утвердительным кивком.
Что они далее надо мной творили, я честно не воспринял, потому что ритуал непосредственной доставки пришелся на самый разгар дня. Помню только еле доносящиеся фразы: «Что с ним за дело — он же гибкий». «Нам же легче, а в прочем разбираются пусть они сами».
Очнулся я уже рано вечером и в неожиданном месте. Подо мной была негустая трава, невдалеке шустрая горная речка перебирала своей галькой, как танцовщица — кастаньетами, небо, зажатое кольцом горных вершин, было голубовато-прозрачным и холодным от снега и льда, которых оно касалось. Чирикали какие-то немудреные птицы, мелкие пахучие цветы готовились ко сну, полузакрыв чашечки, в текучей воде сияли пестрые точки микроскопических самоцветов — этот звонкий, яркий и пахучий мирок набросился на меня с чисто вампирской пылкостью, как будто не я, а вот он только что породнился с ночной тьмой и ныне жаждал ее полного наступления. И ее же дожидался, вздымаясь невдалеке и прямо напротив моих открывшихся глаз, Высокий Базальтовый Портал.
Он был вырезан прямо в диком горном склоне — гладко отполированная арка шириной в две ладони, с острым навершием. Глубоко внутри виднелись полуразомкнутые створы, впереди них дорогу перекрывала толстая решетка из блестящих металлических стержней. Когда я подошел к ним, стержни неторопливо и мягко вдвинулись в склон: вертикальные вверх, горизонтальные направо. Ни единой человеческой или иной души.
Я прошел между створами и оказался внутри.
Когда мы трое уходили отсюда, я хотел запомнить дорогу: мы, вампиры, дежаем такое на подсознательном уровне. Так вот, всё окружающее было мне безусловно чуждым.
Внутри помещался обыкновенный холл трехзвездочной гостиницы с шахтами лифтов. За столиком сидела девушка-портье: небольшой томик в руках, музыкальная затычка в одном ухе — чтобы не совсем отгораживаться от окружающего. При виде меня она поднялась со стула: стройное тело, гладкие черные волосы, темная кожа, хрустальные глаза.
— С кем имею честь?
Я назвался.
— Вас уже ждут, Ролан-ини. На Уровне Гостей заказан номерной блок. Я поеду с вами, покажу. Мое имя Зульфия. Сэнна Зальфи.
Она вызвала подъемник — или, скорее «опускник». Как и прежде, ориентация в здешнем подземном царстве у меня оказалась так себе; единственно, в чем я был уверен, — в том, что наш аппарат быстро движется к центру земли.
Коридор, куда меня из него выгрузили, наводил на мысли о старом английском доме с полированными дубовыми панелями по всем стенам и потолку и с солидными дверьми, которые были углублены в эти панели. Рядом с каждой в стену был прикреплен как бы факел холодного света.
Моя спутница приложила к одной нечто вроде брелока от ключей, над верхним косяком загорелась серебристая надпись: «Амадеус», и дверь отворилась вовнутрь. Зульфия пропустила меня вперед, от порога сказала деловито:
— Эта комната теперь ваша и мечена вашим прозвищем. Если что сразу не понравится или удивит, скажите мне сейчас, потом может быть недосуг.
