Почему эта мысль вызывает у меня такой внутренний протест? Кажется совершенно невозможной, даже абсурдной? Наверное, любая другая девушка об этом бы и мечтала, а о чём мечтаю я — пока и сама не знаю. Внешность у меня изменилась в лучшую сторону, а вот сумбурное и вздорное внутреннее содержание — увы. Да и к любым другим девушкам не прилетают с абсурдными заданиями соскучившиеся призраки-посланники.
Вот и… послать бы её!
Сказанная Ларсом в запале фраза тоже, казалось, намертво поселилась в моей бедной голове: "всегда видел в тебе девушку. Красивую. Смешную. Сумасбродную. Прекрасную."
От злости на него — или на себя — и какой-то острой беспомощности, я прикусила себе ладонь.
***
Комната кажется тёмной, но на самом деле это не так: из приоткрытой двери льётся холодный, почти белый свет. Такой же свет просачивается сквозь неплотно прикрытую чёрную занавеску на окне. Но это не спасает огромное, пустое внутреннее пространство от тревожного полумрака. Тем более странным кажется то, что детей оно совершенно не смущает.
Я не могу разглядеть их детально — ни лица, ни одежду, но точно знаю — их много, и они — дети, мальчики и девочки, помладше и постарше… И я знаю игру, в которой они участвуют, мы тоже с Ларсом в детстве в такую играли. У нас на хуторе она называлась "гробики" — по числу играющих на землю кладутся палки, или листья лопуха, или любой другой небольшой предмет. Это "гробик", а дети — ожившие мертвяки, вылезающие из своих убежищ. По команде ведущего игры они бегают и кривляются, а затем ведущий убирает один… ну, пусть будет лопух и подаёт условный сигнал. Того "мертвяка", кому в итоге не хватит "гроба", испепеляет солнце, и он из игры выбывает.
Ведущий был и сейчас, его я не видела вовсе, зато слышала его — или её? — голос, глухой, монотонный, странно знакомый, читавший совершенно незнакомую мне считалку, пока детские смазанные силуэты мелькали в неверном свете, никак не могущем охватить странную комнату:
Двенадцать самоубийц заблудились в лесу.
Один из них проглотил случайно осу,
Та оса бедолагу ужалила изнутри,
И теперь его сердце распухло, жжёт и горит.
Одиннадцать самоубийц шли по лесу друг за другом,
Один отбился от остальных
И бредёт по кругу,
Он ни за что уже выхода не найдёт,
С голоду он умрёт.
Десять самоубийц переплывают реку,
Один из них утонул, он уже никогда не придёт к ночлегу,
Плавать он не умел, потому из игры и выбыл,
Будет лежать на дне, потом сожрут его рыбы.
Девять самоубийц разожгли костёр на поляне,
Один из них загорелся,
Второй пострадал в капкане,
Осталось бы их лишь семь, но седьмой простудился ночью,
Под утро лишь труп холодный лежит — ничего не хочет.
Шесть самоубийц попались охотникам на прицелы,
Выстрел раздался — лишь пятеро были целы.
Пять самоубийц залезли на высокие ели,
Один сорвался — четыре движутся к цели.
Четыре самоубийцы шли по краю оврага,
Один из них рухнул вниз и шею свернул, бедняга.
Три самоубийцы боялись сделать хоть шаг,
Но с неба свалился камень — бывает, увы, и так.
Два самоубийцы остались в густом лесу,
Один из них напоролся на нож, но не в этом суть…
Я открыла глаза, когда руки ещё судорожно сжимали край одеяла, а губы сами собой шептали: "но не в этом суть, но не в этом суть…".
А в чём суть? Демонов призрак, демоновы сны, теперь ведь умру от любопытства: что случилось с двенадцатым самоубийцей? И почему "самоубийцы", если они просто умирали от разных несчастных случаев?
Рассветное солнце прогоняло кошмары ночи. Я вздохнула — у меня, вроде как, каникулы, можно бы и поспать… Но надо поговорить с отцом, пока тот не ушёл в лавку.
***
Отец оказался дома, но я поймала его буквально на пороге, подхватила под руку, хотя обычно подобные нежности были мне не свойственны, и предложила проводить до лавки. Родитель подозрительно скосил на меня глаза, и кивнул, а через пару минут со вздохом сказал:
— Не томи, Джейма, о чём ты хочешь попросить? Если извиниться по поводу давешней ночной отлучки, то…
У меня вспыхнули уши, да и щёки, кажется, стали цвета волос.
— То, — продолжал отец, — Это излишне. В конце концов, ты уже совсем взрослая и самостоятельная, и…
— Ничего такого и не было. Мы просто… погуляли, — буркнула я. — Но просьба действительно есть. Мне нужно съездить к Габриэлю. На полдня, наверное.
Отец помолчал, потом кивнул:
— Мистер Слай завтра тебя отвезёт, я с ним договорюсь.
И всё! И никаких вопросов-допросов, комментариев по поводу осторожности, опрометчивости и прочего! В молчании мы прошли пару десятков метров, и я не выдержала:
— Когда Фоксы купили тот белый особняк на краю хутора? Ты же их видел как раз тогда?
— Да, — отец задумался, и мне хотелось верить, что он действительно просто вспоминает год, а не придумывает судорожно удобоваримое враньё для меня. — Лет… двенадцать назад? Я хорошо их запомнил, вот только детей при них никаких не было, ну, или я не видел. Весь хутор тогда их обсуждал — надо же, маги в нашем захолустье!
— А откуда все знали, что они маги? — неожиданно спросила я. На самом деле, на лбу же это не написано! Или родители Габа явились во всполохах пламени? Точнее, в брызгах цунами, окружённые смерчами и ураганами, проявлениях своих наиболее сильных стихий: воды и воздуха.
— Ну… — отец тоже, вроде бы, удивился вопросу. — Как-то все сразу решили, они были такие… такие…, - да уж, совершенно ни на кого не похожие. — И потом, в этом доме тоже когда-то жил маг, который…
Мы подошли к лавке и остановились перед дверью. Миссис Грэнж, топтавшаяся перед закрытой витриной, недовольно посмотрела на отца — и куда ей понадобилось мясо с утра пораньше? Отец поздоровался, торопливо открыл дверь лавки — оттуда дыхнуло подвальным холодом, словно десятка два призраков притаились во тьме. Отец повернулся ко мне и скороговоркой пробормотал, глядя куда-то поверх моей медной макушки:
— Который как-то плохо закончил, то ли убили его, то ли самоубийством жизнь покончил, не припомню. Но у нас всегда говорили, мол, кроме магов в такой дом никто не заселится. Ты же знаешь, какие тут люди суеверные.
Он, наконец, ушёл, а я постояла на пороге и поплелась обратно.
"Вот один самоубийца и нашёлся" — сказал бы Джеймс.
Глава 6
Особняк Фоксов, далеко не единственный принадлежащий им дом, располагался на окраине Ринуты, города, с которым наш хутор разделяло почти общее, состоящее из двух неравномерных отсеков кладбище. Зачем уважаемому семейству понадобилось приобретать ещё и особняк на хуторе — ума не приложу. Мистер Слай, тот самый приятель отца, который восемь месяцев назад отвёз нас с Ларсом в Академию Безмолвия, вопросов по дороге не задавал — меня всегда радовали такие тактичные, погружённые в себя люди, всегда, но только не сейчас. Наоборот, хотелось пустой болтовни, вопросов ни о чём, назойливого любопытства, чего угодно, что позволило бы мне сдержать внутреннюю дрожь и мучительное ощущение собственной неполноты. Надеюсь, однажды это пройдёт: другие люди все так живут, и ничего.
"Так то другие, не то что ты, безумица", — сказал бы Джеймс, а я подавила вздох и уставилась в окно. А вдруг Джеймса там уже нет? А вдруг…
Мистер Слай притормозил, как я и просила, не прямо перед воротами, а чуть поодаль, вопросительно покосился на меня.
— Обратно я сама, — торопливо сказала я приятелю отца, и тот неуверенно, с сомнением, кивнул. А что, если Фоксы куда-нибудь уехали, и…
Я спрыгнула с верхней ступеньки и пошла по непривычно широкой городской улице, чувствуя спиной укоризненно-внимательный взгляд возницы.
Двух- и трёхэтажные дома в этом районе Ринуты стояли на достаточно комфортном расстоянии друг от друга — и вроде бы соседи поблизости, но и в окна никто не заглянет, и семейный скандал не подслушает. А ещё здесь у каждого дома были вполне себе роскошные и просторные околодомовые территории, превращённые руками заботливых, высокооплачиваемых работников в цветущие ароматные сады. Не такие, конечно, как в поместье сэра Лаэна, всё-таки это был городской дом, а не загородное имение, но всё же…
