Его челюсть напряжена, и сквозь стиснутые зубы вырываются короткие вздохи, так близкие к стонам. На скулах цветет румянец, а глаза всё ещё наполнены злостью и чем-то, похожим на обречённость.
Гермионе не нравится. Она тоже злится.
И, вцепившись в его волосы, она поворачивает голову так, чтобы сомкнуть губы и вступить в сражение языков. Он сбивается с ритма, слегка дёргает бёдрами, меняет угол, и Гермиона мычит ему прямо в рот. А после, поддавшись порыву, обхватывает его ногами и вжимает пятки в ягодицы, чувствуя, как он заполняет её до предела. Теперь они оба протяжно стонут от этого ощущения.
Это не поможет.
Не поможет остановить или хотя бы забыть войну, отбросить все мысли о ней. Не поможет избавиться от шрамов и воспоминаний, вернуть потерянное и восстановить разрушенное.
Но это помогает с другим — помогает справиться. Хотя бы на один миг, на один час, на одну ночь.
И они пользуются тем, что есть.
***
Они вновь долго обсуждают портрет и составляют список хоть сколько-нибудь значимых волшебников. Копию забирает Малфой и обещает присмотреться, ещё одну Гермиона отправляет Гарри и Рону. Ей важно чувствовать, что она причастна к их делам.
Она не видела их слишком долго и тоскует больше, чем признаётся сама себе. Они всегда были вместе, всегда сражались бок о бок, выполняли одни и те же задания. Всегда поддерживали друг друга.
А потом появился Малфой.
И он стал только её задачей, и это разделило их. Гермиона старается не думать о том, что всё это может быть необратимо, и убеждает себя, что с концом войны всё вернётся, восстановится, и они с Гарри и Роном снова будут как единое целое.
Она ждёт этого, а пока её накрывает грусть, и Малфой чувствует это, но ничего не говорит — лишь позволяет прижаться к своему боку и заснуть на пару беспокойных часов, положа голову на плечо. Он сам в это время заканчивает ещё одну книгу про крестражи.
Гермиона её, конечно, уже читала.
***
Они снова спорят о счастье, о добре, о памяти, и Малфой почти соглашается с ней.
Почти.
Всё кончается тем, что он упрямится и снова сердится, снова закрывается. В ту ночь он не предлагает ей остаться, а Гермиона не спрашивает. Она вообще всё меньше задаётся вопросами.
Так проходит чуть больше двух недель.
***
Гермиона просыпается так резко, что на миг пугается и, замерев, напряжённо прислушивается.
Дом не бесшумен: слышатся неопределённые постукивания, скрип половиц, шорох занавесок, но кроме этого — ничего. Лишь размеренное дыхание Малфоя.
Гермиона смотрит на его спину перед собой. Он лежит на боку, в отличие от неё погруженный в глубокий сон. Бледная кожа покрыта сеткой шрамов, светлые волосы слегка взъерошены, и расслабленные плечи едва заметно движутся в такт вдохам и выдохам.
Гермиона неосознанно подстраивает своё дыхание под тот же ритм, рассеянно осматривая линию его шеи и выступающие позвонки.
Обычно по утрам они не притрагиваются друг к другу и не говорят слишком уж много. Перебрасываются несколькими бессмысленными фразами, договариваются о следующей встрече, передают предметы одежды, пока одеваются. Но уж точно не целуются и не обнимаются, будто это уже норма для них. И даже скромные касания при свете кажутся неловкими и лишними.
Но в этот раз всё иначе — Гермионе хочется дотронуться до Малфоя.
Она вздыхает, набравшись смелости, а затем протягивает руку и проводит пальцами между его лопаток, скользя вниз и вверх в нежном поглаживании.
Она знает, как ощущается его кожа: слегка шершавые стыки шрамов, выдающиеся мышцы, холмики выступающих костей, тонкие и едва заметные волоски. Всё это привычно, но вот так она касается его словно впервые.
Гермиона мягко улыбается и сгибает пальцы, проводя костяшками вдоль позвоночника.
— Грейнджер, что ты делаешь?
От неожиданности она испуганно замирает, но не отдёргивает руку; кончики пальцев зависают над кожей.
Гермиона раздумывает об ответе, будто он может быть правильным и неправильным, но она обязана угадать нужный. Будто его вопрос — это проверка, и она должна отчитаться.
Слегка покачав головой, она отгоняет сумбурные мысли.
— Тебе неприятно? — её голос звучит хрипло ото сна.
Он вздрагивает, а она подаётся ближе и вот уже прижимает всю ладонь к его спине, расставляя пальцы, чтобы охватить больший участок. Медленно проводит из стороны в сторону.
— Нет, я просто… — он рвано втягивает воздух.
Он не договаривает и немного сутулится, прижав голову к груди. Лопатки остро выступают, словно два обрубленных крыла, плечи напрягаются, и мышцы перекатываются под кожей.
Гермиона обводит пальцами все углубления и возвышенности, слегка царапает кожу ногтями, гладит, ласкает.
Она видит едва заметную рябь мурашек, которые пробегают вдоль его позвоночника.
— Ты такая…
Он снова не заканчивает, и у Гермионы спирает дыхание.
— Какая?
— Наивная.
Малфой выпрямляется и смотрит на неё через плечо.
Гермиона замирает, встретившись с ним взглядом, и медленно отводит руку. Он переворачивается к ней лицом и ловит её ладонь.
Несколько мгновений они просто смотрят друг на друга, и этот взгляд тоже непривычен для подобного утра. Гермиона шумно выдыхает через нос, а Малфой, нахмурившись, вдруг спрашивает:
— Как можно видеть всё происходящее и всё равно верить в добро?
От удивления Гермиона не обращает внимания, как он перехватывает её ладонь второй рукой и опускает их на кровать, а сам тянется к её лицу.
— Что?
Кончиками пальцев он касается её щеки, и Гермиона вздрагивает.
— Я не понимаю, — его голос тоже хриплый после пробуждения и звучит несколько потерянно. Но слова такие, будто Малфой много думал об этом. — Я не понимаю, как ты можешь верить и желать всем добра… Желать счастья всем вокруг.
Она знает, что он имеет в виду.
Драко Малфоя, на самом деле, не волнуют все. Он хочет знать, почему она верит в него самого.
Но Гермиона не готова ещё больше углублять их разговор. Вместо этого она рассеянно спрашивает:
— Что такого в том, что мне хочется, чтобы все были счастливы?
— Это невозможно.
— Я могу хотеть невозможного.
Он удивлённо смотрит на неё, пальцы соскальзывают на шею; Гермиона борется с желанием прижаться к его ладони.
— А как же здоровая прагматичность?
Уголок его губы приподнимается, но взгляд остаётся таким же задумчивым и серьёзным.
— Я не путаю фантазии с реальностью, — поясняет Гермиона, — но я могу иметь несбыточные мечты и всё равно стремиться к ним, — она вздыхает. — Только так мы можем сделать мир лучше. Если мы не будем верить, что он может стать лучше, какой в этом всём вообще смысл?
Произносить все эти мысли вслух кажется немного глупым. Она отдаёт себе отчёт в том, что это действительно звучит наивно. Но Гермиона правда так считает, и даже если Малфой не поймёт… Что ж. Она готова объяснять ему снова и снова.
Они смотрят друг на друга в тишине пару коротких мгновений, и Малфой вдруг хмыкает.
Его пальцы путаются в её волосах, и большой палец проводит по щеке.
— Не спрашивай о смысле меня, Грейнджер. Я наследник древнего магического рода, меня вырастили с определёнными идеалами и взглядами, и вот лежу здесь с маглорождённой, и это наиболее осмысленная вещь, которая происходит со мной в эти дни.
Он говорит почти шутя, но что-то в его голосе заставляет сердце ёкнуть.
Гермиона тяжело сглатывает и неосознанно сжимает его ладонь.
— Но неужели ты бы не хотел, чтобы все вокруг были счастливы? — тихо спрашивает она.
Его лицо вновь становится серьёзным, а взгляд совершенно нечитаемым.
— Я не думаю обо всех, Грейнджер. Я хочу счастья себе, своей матери, возможно, некоторым друзьям, — он облизывает губы и обводит глазами её лицо, будто чего-то ища. Наконец спустя несколько долгих секунд он добавляет: — И я желаю счастья тебе.
Пропустив удар сердца, Гермиона кивает.
