Когда она выросла, отец, так и не перенёсший потерю жены, скончался, оставив Бонасис совсем одну на всем белом свете, а вдобавок наследство: большой дом и небольшую толику денег. Так бы и жила Бонасис в столице, никому не нужная, если бы в один обычный день не нашла на крыльце ребёнка, совсем грудничка.
Осторожно расспросив соседей, Бонасис ничего не узнала, но убедилась, что ребёнка не ищут. Так и оставила себе, по-матерински взяв на себя все заботы о ребёнке.
Денег отца хватило ненадолго, и Бонасис, головой не обиженная, внимательно изучив спрос и предложения рынка, купила на последние деньги лошадь с кибиткой и занялась торговлей. Закупив в столице оптом нужный в провинции скарб, как-то: иголки, нитки, зеркала медные и серебряные, слюду, сладости и прочую мелочь, везла в провинцию, обменивая на продукты или торгуя за селты.
Привозила в город сельские продукты и здесь торговала сама, без посредников. Найденную дочь, названную в честь матери Альмавер, Бонасис брала в поездку с собой, что на первом этапе давалось тяжело, но подкупало сельских жителей, щедро расплачивающихся с одинокой матерью. Альмавер росла здоровенькой, общительной и скоро, несмотря на юный возраст, стала бойко помогать матери в торговле.
Так они и жили вдвоём, ни на кого не надеясь, потихоньку расширяя свою торговлю. Альмавер подросла и стала красивой девушкой, но всё свое время посвящала работе, по прежнему помогая матери во всём. Поездку за Мессаку Бонасис предприняла, чтобы расширить круг своей торговли. Разведка оказалась удачной и прибыльной, но уж больно далёкой, и Бонасис сомневалась, стоит ли ей в дальнейшем ездить так далеко.
К тому же обвал старой дороги на Мессаку говорил ей о том, что здесь может быть опасно, а подвергать свою дочь риску Бонасис совсем не хотела. Они ехали рядом со старой дорогой, превратившейся в размытый ров, поближе к деревьям, которые ничуть не поступались, а как бы нарочно сталкивали в грязь.
Альмавер сидела на передней лавке и подстёгивала лошадку, которую совсем не требовалось подгонять, а Бонасис, прислонившись к мешкам с провизией, закрыла глаза, чтобы немного прикорнуть.
— Осторожно, доченька, — предупредила она Альмавер, когда кибитка дёрнулась на очередном корне дерева.
— Ма-а, спи, не беспокойся, — блеснув чёрненькими глазками, успокоила её Альмавер, — я разбужу, когда мы подъедем к Мессаке.
Бонасис дремала и видела какой-то беспорядочный, дёрганый сон, когда Альмавер остановила лошадь и толкнула её: — Мама, что это?
Бонасис глянула туда, куда рукой указывала Альмавер и ничего не увидела.
— Альмавер, что ты выдумала? — Бонасис вздохнула, окончательно просыпаясь.
— Мам, дальше смотри, вон туда, где сосна, — настаивала Альмавер. Бонасис присмотрелась и с отвращением увидела что-то тёмно-красно-серое, лежащее под сосной.
— Фу, Альмавер, ты вечно находишь какую-то гадость, — отворачиваясь, сказала Бонасис. Дело в том, что Альмавер любила всякую живность и неожиданно найти в кибитке какую-нибудь жабку или отвратительного жука, считалось делом естественным. Бонасис, боявшаяся любого насекомого, увлечением дочери не восхищалась, и в этом вопросе у них возникала постоянная война.
— Мам, по-моему, там человек, — Альмавер слезла с лавки и пошагала к сосне.
— Альмавер! Немедленно возвращайся назад и не трогай эту мерзость, — бесполезно кричала Бонасис, застыв от ужаса. – Это какой-то зверь, вдруг он тебя укусит.
— Нет, мама, это человек, — спокойно сказала Альмавер, рассматривая покрытое пузырями лицо и тело, в тёмной корке обгоревшей плоти и ткани. Ворон, усевшись на вершину большой сосны, спросил у Альмавер:
— Ты думаешь, что это хорошая идея?
Альмавер, предполагая, что это спрашивает мама, ответила: — Да, мама, его нужно лечить.
— Альмавер, не трогай, — умоляла Бонасис, — приедем в город и сообщим наместнику короля, пусть он разбирается.
— Мама, человек живой, если мы его бросим – он умрёт, — ответила Альмавер, поднимая свою голову от груди человека, — лучше слезай и помоги мне.
— Душа у него и так мертвая, — сообщил Ворон.
— Так это ты со мной разговариваешь? — удивилась Альмавер. — Не знала, что птицы так умеют.
— Я не птица, — ответил Ворон, соскакивая поближе, на маленькую сосёнку.
— А кто же ты? — вытянув из кармана длинную полотняную полоску, Альмавер принялась заматывать человеку обгорелое лицо.
— Я Наблюдатель, — сообщил Ворон.
— И за чем ты наблюдаешь? — спросила Альмавер, рассматривая на груди у человека приставшую к коже одежду.
— Я наблюдаю за порядком, — объяснил Ворон, залезая Альмавер в голову.
— Ой, щекотно, — засмеялась она.
— А так? — спросил Ворон, ослабляя сеточку.
— А так нормально, — ответила Альмавер и улыбнулась, — только я всё равно знаю, что ты у меня в голове, — она продолжала осматривать раны, — так что, у вас, воронов, порядка нет?
— Порядка нет нигде, — сообщил Ворон.
— Это точно, — согласилась Альмавер и крикнула матери: — Мама, ты идёшь?
Бонасис сидела в передке кибитки, слушала, как дочь принялась разговаривать с птицей, и поняла, что дочь не передумает, и не вернётся. Тем более она, отвлекаясь от разговора с вороном, снова крикнула ей:
— Мама, где же ты?
Бонасис глубоко вздохнула, долго слезала с кибитки, и, поняв неотвратимость, с содроганием подошла к дочери. Человек полулежал, а опорой ему служил куст, на который он свалился. Они взялись за полы широкого плаща и едва дотащили его до кибитки, так, как горелая ткань расползалась от малейшего усилия. Немного убрав сзади кибитки, они, не без неявной помощи Ворона, забросили его туда и упали тут же, возле колеса, не имея сил на что-нибудь другое. Через мгновение Альмавер, схватилась и ринулась в лес.
— Ты куда? — закричала вслед ей Бонасис. Альмавер бросила на ходу: — Я сейчас, — и скрылась в лесу. Бонасис вздохнула и махнула рукой – с Альмавер бесполезно спорить. Вскоре дочка выскочила из леса, держа в руках кусок коры дерева и какие-то ветки и травки.
Что и говорить, Бонасис не совсем одобряла тягу дочки к животным, а также, неизвестно откуда взявшееся стремление лечить людей. Дочь спокойно могла найти язык с древними бабками в деревнях, которые выкладывали всё, что знали, пользуясь тем, что их слушают. В городе за Альмавер, несмотря на малолетство, закрепилась слава лекаря, и из-за этого Бонасис больше всего переживала – а вдруг кому-то станет плохо от лечения дочери, и что тогда скажут люди.
— Ты что, хочешь его лечить? — спросила Бонасис, глядя на то, как она высекла огонь и разводит костёр.
