— И-и. Ведь это твоя воля сейчас работает, а не легенская.
— Тогда верни меня назад. Пожалуйста.
— Да с восторгом. Ступай и больше не ловись.
Меня затягивает в воронку, ведет вниз по упругой нити… Со скрипом запихивает назад, в порядком смерзшуюся плоть. И…
Белизна. Туманное молочко, щедро пронизанное светом. Колыханье пелен, чистый голосок, в котором навечно растворен смех. Сильный укол в «обручальный» палец — я припоминаю, что там у меня серебряный кольцевой индикатор. Верчу головой по сторонам и обнаруживаю, что мои конечности по-прежнему пришпилены к матрасу — руки по швам, ноги на ширине плеч, — а поперек груди и живота брошена какая-то мягкая белая тряпка. Что-то темное ринулось кверху и исчезло в потолочной панели, когда я попытался приподняться, — непрозрачный защитный купол, из которого свешиваются длинные пластиковые потроха. А больше ничего такого черного нету, вот только из вороха простынь на соседней кровати смотрит огромный любопытный глаз, блестящий, как мокрая вишня.
— Мизансцена из «Когда спящий проспится», — глухо доносится оттуда. И всё равно я узнаю: смеющийся блеск воды в горной речке, что играет мелкими камушками.
— Где я, — бормочу с усилием.
— Шибко нетривиальный вопрос. В боксе для реанимации, который может быть легко преобразован в палату интенсивной терапии, смотря по вашим личным обстоятельствам.
— А ты кто?
— Мауриша. Похоже, правда? Мауриша и Андрейша. Вы там как, в норме? Мы тут на этом самом месте с медами задрались, чтобы вам от натурального человека перелили живца литр или полтора, а консервы пускай потом ему самому впаривают.
— Что? Переведи, будь другом.
— Ну, вам же группа крови безразлична, лишь бы теплая и не смешивать разную инфу. А в банке крови всё хотя обеззараженное, но полный дубак. И от разных доноров в одной фляге.
— Ясно. Это я, выходит, тебя спасал?
— Угм. Кстати, благодарю изо всех сил. Нет, правда. У меня нематочная беременность и кесарево сечение получились. На шестом месяце, меды тянули до последнего. Не зря, по счастью.
— Так же не бывает.
— У Шварценеггера ведь было. Джуниор и прочее. Ой, наш папа от сильных переживаний чуть из окошка не выпрыгнули, совсем как в том боевике. Они с мама мне свою кровь понемножку дают, изо рта в рот, всё боялись, что не совместится, детки опять же. А ты полный дозняк влепил. Всего, что только можно.
— Слушай, покажись, что ты за чудо такое.
Обладательница прелестного голоска выполняет мою просьбу очень даже категорически. Выпрыгивает из-под простынок как есть, раздергивает занавески на круглом окне, похожем на большой корабельный иллюминатор: серебристое полуденное небо, солнце играет в тополях, дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
— Мы что, над землей?
— Формально под. На крыше с полметра жирного грунта и травяной садик, очень актуальный в этом сезоне, — окаянное чадо оборачивается ко мне передом, к окну — аппетитным круглым задком. Вовсе не красива, пожалуй, и хорошенькой-то не назовешь: посреди бела личика до крайности целеустремленный нос, бледный пухлогубый ротик прямо до ушей, ореол коротких вихров того цвета, что из вежливости именуют густо-каштановым. В общем, темно-рыжий с сильной красниной. Тонкое тельце, впалый живот, рассеченный широкими извивами едва заживленных порезов, начатки грудок, бедра на полном нуле, ни волоска на роковом треугольнике, да и вообще на теле. Но во мне всё так и звенит от восторга, от той неуемной жизни, что брызжет от полудетской плоти, от тихого, ломкого голоска, что переливается подобно порожистому ручью, от тончайшего аромата мыслей.
— Никак не могу догадаться. Ты кто — человек, Дитя Тьмы или из этих, что солнце потребляют?
— Я новое творение, — произнесла она с великой важностью и прыснула в кулак. Но смех отчего-то вмиг с нее соскочил. Она с неожиданной от такой наглой фитюльки робостью подошла к моему больничному ложу. И села на его край.
— Я…хочу вас поблагодарить не словами, как положено. Очень-очень. Но боюсь не суметь. Я ведь… этого… никогда с мужчинами.
— Непорочное зачатие, что ли? — съязвил я от предельного смущения.
— Ага, оно самое. Вегетатив…
Она запнулась.
— Вы мне помогите, а? Чем дразниться.
Но она уже всё делала сама. Маленькие зрячие пальцы прошлись по моим спутанным кудрям, расчесывая их на две стороны и любуясь.
— Краси-ивый, — сказали полушепотом. — И никуда вам не уйти.
Коснулась губами одного глаза, другого. Медленно провела подушечкой пальца по моим бровям, рисуя двойную сомкнутую дугу, розовым ноготком — по рту, как бы создавая его контур заново: сверху, снизу. Нагнувшись к обнаженной левой руке, вдохнула мой запах — ноздри расширились, выдохнув его в укромное место между моих редких отроческих волос. Проделала то же с другой подмышкой. С нежной кожей на оборотной стороне локтя. С плоскими сосками в окружении редкой поросли. Стянула тощее флисовое покрывало ниже.
— Живот как плоская серебряная чаша, так индусы говорят. Тазик, наверное. Экстаз — это таз, многократно бывший в употреблении. Пупок вмещает унцию индийских благовонных масел, потом они станут основой для наилучшего афродизиака.
Тонкий палец покружился, обводя это углубление спиралью, и пал внутрь.
— А ниже…
Провела острую черту.
— О-о, какой прелестный и маленький. Замкнулся в себе и стоит. Совсем не страшный, а просто нахохлившийся воробышек весь в пуху. Иззябший весь. «Ты воробышка чудного похитил». Это Катулл, знаете?
Заговаривая мне зубы классикой, она между тем прощупывала губками те места, что уже изнасиловал врач, ненавязчиво опускаясь ниже. Шея. Левый сосок. Неглубокая ложбина, заросшая редким волосом и ведущая в миниатюрный провал. Трепетная жилка, что из него вытекает. И…
— Возьми и пей от меня. Скорее. Не мучай, — проговорил я хрипло.
— Мы одной крови, ты и я. Какой смысл брать и давать, вязать и разрешать?
Но когда ее язык начал ту же дорогу с самого верха, мне почудилась тупая игла на самом его конце, и на каждый ее укол сердце отзывалось тихой, блаженной болью.
— Ямка на шее под левым ухом — мерило женской красоты, — звонко прошептал во мне смеющийся голосок. — Корень соска — в женской потаенности. Пупок — заросший лаз в глубину чресел. А птенца я возьму в ладони, чтобы согреть, накрою руками, чтоб до срока не оробел.
Ладони у нее были на диво жаркие: то тепло, что я получил вместе со свежей человеческой кровью, накапливалось внутри, как под тесным сводом, и уже распирало мой застывший острием кверху рудимент, навеки обреченный вопиять к небесам.
