— Ваша милость, — женщина сделала пару спорых шагов, — только ведь нет у нас ничего. Ни единого лура.
Феррандо снова поджал губы:
— Мне не нужны ваши деньги.
Горожанка будто успокоилась, закивала, сама себе, отступила на прежнее место.
Вновь повисла тишина. Амели до боли в пальцах вцепилась в перила, подалась вперед. Мари, со страху, что она перевернется, держала за юбку.
Феррандо пристально вглядывался в лицо мальчика, обошел вокруг. Тот сгорбился, вжал голову в плечи, стараясь стать меньше. Феррандо вскинул руку:
— Орикад!
Демон тут же подскочил, зная, что делать. Замельтешил вокруг парнишки, вычерчивая на деревянном настиле цветную мерцающую паутину линий и знаков. Тот стоял ни жив, ни мертв, казалось, вот-вот обмочится со страху на глазах у толпы.
Орикад закончил с пентаграммой и завис в отдалении, шлепая крылышками. Феррандо сделал шаг, вытянул руку, и паутина загорелась холодным цветным пламенем, из центра поднялся столб белого света, охватывая парнишку. В этот момент толпа ахнула и подалась назад, напоминая ковер водорослей под напором течения. Испуганные голуби захлопали крыльями и сорвались в небо.
Через несколько минут сияние исчезло, будто ушло в помост, пентаграмма погасла. Парнишка стоял совершенно растерянный, будто ошалелый. Хлопал глазами и боялся шевельнуться.
Феррандо отстранился на пару шагов, демонстрируя, что дело сделано:
— Скажи что-нибудь своей матери, мальчик.
Тот по-прежнему стоял истуканом. Наконец, неуклюже повернулся, посмотрел на мать. Но молчал. Толпа затаила дыхание.
Женщина подалась вперед, сцепила ладони, робко улыбнулась. В глазах светилась такая надежда, что было больно смотреть:
— Сынок, миленький, скажи.
Парнишка не решался. Долго стоял, озираясь. Наконец, беззвучно зашевелил губами. Все ждали с такой мукой, что она будто уплотняла воздух вокруг. Наконец, прошептал едва слышно:
— Матушка.
Феррандо поджал губы:
— Громче!
— Матушка! — голос разнесся над площадью.
Толпа в очередной раз охнула и разом загомонила. Стоял гвалт, как на птичьем базаре. Все будто ожили. Амели вздохнула с необыкновенным облегчением и без сил опустилась на стул.
Женщина рыдала, обнимала сына, снова и снова заставляла его говорить. И он говорил. А на лице было такое неподдельное ликование, что Амели вновь начала смахивать слезы.
Мари подала чистый платок:
— Ну, что вы, госпожа? Ведь все хорошо.
Амели кивнула:
— Потому что все хорошо.
Мать словно опомнилась. Подбежала к Феррандо и бухнулась на колени, намереваясь целовать руки, но тот спрятал их за спину:
— Поднимитесь, сударыня.
Она будто не слышала:
— Благодетель! Благодетель! Как же мне теперь благодарить вас?
— Поднимитесь, сударыня, и ступайте домой вместе с вашим сыном.
Она выслушала, как приказ, кивая на каждое слово. Поднялась, взяла сына за руку и стала спускаться. Толпа перед ними расступалась, давая дорогу, но за спинами снова смыкалась. Теперь люди приблизились вплотную к помосту, будто штурмовали. Кто-то уже лез на лестницу.
Доносились выкрики, каждый старался перекричать другого.
— Мессир!..
— Мессир!..
— Ваша милость!
— У меня дите!..
— У меня мать!..
— У меня!..
Началась такая свалка, что хотелось заткнуть уши. Феррандо окинул взглядом толпу, развернулся и исчез в ратуше. За ним ушли члены Конклава.
Вновь повисло молчание, потом послышались перешептывания. Теперь в людях проснулась жадность, но было поздно.
Вперед вышел Гасту, деловито потирая огромные ладони. Он поднял руки, призывая к тишине:
— Добрые горожане! — Горбун провозглашал с апломбом и даже каким-то артистизмом. — Отныне при заведении моей госпожи будет открыта контора, где каждый из вас, не важно, богач или бедняк, сможет оставить свою просьбу для мессира. Рассмотрев, мессир удовлетворит те, в которых увидит основание. Бесплатно, и без каких-либо кондиций.
— Этак и должность можно заказать! — донеслось из толпы.
— И дом!
Гасту усмехнулся, снова потер руки:
— Увы, добрые горожане. Будут удовлетворены лишь те просьбы, которые не имеют никакого другого разрешения, кроме магического вмешательства.
Азарт толпы сразу поутих. Ленивые мечтатели уже наверняка настроили в голове планов. Гасту тоже спустился с помоста, и теперь на площади возвышались лишь пустые кресла членов Конклава и статуя, которая, в свете произошедших событий, теперь мало кого интересовала.
Амели ушла с балкона в комнату. Феррандо уже стоял на пороге. Она бросилась к нему, прижалась к груди:
— Создатель, как я боялась! — Она подняла голову: — Ты сделал все это ради меня.
Он тронул губами ее висок:
— Ради нас. Ради нашего будущего. Ради нашего сына. Все было неправильно. Я во многом был не прав.
— А если их все это не убедило? Если напрасно?
Феррандо казался очень уставшим, но вполне довольным:
— Должно пройти время. Теперь только время покажет.
— Я люблю тебя! Люблю!
Амели повисла на его шее, припала к губам, жадно целуя. Она была счастлива так, что щемило сердце. Наконец, отстранилась:
— Но ведь ты солгал. Всему городу. Конклав никогда не заказывал статую.
Феррандо улыбнулся и притянул ее к себе, снова склоняясь к губам:
— А вот об этом никому не надо знать. Даже Конклаву.
Амели рассмеялась:
— Я полностью с тобой согласна.
Эпилог
Амели вошла в кухню, наспех приколола фартук:
— Что с миндальными пирожными?
Краснощекий поваренок деловито оглядел противни на столах вдоль стены:
— Подсыхают, госпожа. Скоро отправим в печь.
Амели подошла, деловито попробовала пальцем — схватилось, не липнет. Повернулась к поваренку:
— Реми, уже достаточно — выпекайте. Да заслонку хорошо проверь, а то снова кособокими выйдут. Вчера вся партия Орикаду досталась.
Мальчишка покраснел:
— Хорошо, госпожа.
Она повернулась к Перетте, которая у окна украшала живыми фиалками плетеную корзинку с печевом:
— Это кому?
Перетта посмотрела запись на листке:
— Для графини Момбаз, к завтраку. Пирог с вишней, булочки с абрикосовым повидлом, дюжина вафель и россыпь сахарного печенья.
Амели кивнула:
— Прекрасно. Добавь помадку на розовой воде и маленькую корзинку с белым кремом — они еще не пробовали.
Перетта улыбнулась:
— Конечно, госпожа. Помадка — страх какая вкусная!
Перетта больше не стояла за прилавком — следила за магазином и занималась заказами знатных домов. Ради этого даже выучилась читать и писать, чтобы вести записи. Чистенькая, крахмальная, в нежном розовом платье. Она сама теперь напоминала пирожное. И даже обзавелась женихом, который ждал ее каждый вечер после закрытия.
Перетта отставила собранную корзинку и вновь заглянула в листок. Уложила пирожки с требухой и открытый лимонный пирог. Амели поджала губы, покачала головой:
— Дай угадаю… Папенька…
Перетта улыбнулась:
— Господин Брикар не изменяет своими вкусам.
Амели улыбнулась в ответ, тронула Перетту за плечо:
— Положи и ему помадку.
Отец вел себя, как совершенный ребенок. Теперь даже яростно отрицал, что не одобрял когда-то увлечение дочери. Только гордился. Да так, что едва не лопался от важности. А по поводу пирожков с требухой они с Феррандо были совершенно единодушны. Впрочем, четырехлетний Доменик полностью поддерживал отца и деда.
Сын с визгом вбежал в кухню, кинулся к Амели. В одной ночной сорочке и башмаках. Она подхватила его на руки и расцеловала в розовые щеки. Только потом на пороге показались няньки. Одна молоденькая, семнадцати лет, а вторая постарше. Статная и степенная. Она всплеснула руками:
— Госпожа, ума не приложу, как это у молодого господина получается!
Она спустилась, протянула руки, забрать мальчика, но Амели отвернулась:
— Я беременная, а не больная, сударыни! А мой сынок — он же как пушинка!
