— Тебе что-нибудь известно о ней?
— Лучше следи за собой. Однажды ты проковыряешь дырку в небесах, и Вселенная рухнет на землю. Тогда у нас будут большие проблемы.
В кухню в пижаме, шаркая, вошел мой отец. Он налил себе кружку кофе и взял из буфета коробку «Шредид вит»[12]. Я заметил, что у него из ушей по-прежнему торчали желтые восковые затычки. Коробка «Шредид вит» означала, что отец готовится начать свой рабочий день. Затычки говорили о том, что пока он его не начал.
Я склонился к Эмме и тихо прошептал:
— Что ты слышала о ней?
Она забрала мою тарелку и поставила ее в раковину. Взяла несколько костей, похожих на свиные мослы, промыла, очистила их и положила на блюдце. Интересно, откуда эти кости? Ведь на ужин была курица.
— Не суйся в чужие дела, Итан Уот. Хотела бы я знать, почему ты так интересуешься ею.
Мне оставалось лишь пожать плечами.
— Кто сказал, что я интересуюсь. Просто любопытно, вот и все.
— А ты знаешь, что любопытной Рут скоро нос оторвут?
Она вонзила вилку в кусок сливочного пирога, придвинула его ко мне и, бросив на меня сердитый взгляд, ушла. Даже отец услышал, как за ней захлопнулась дверь. Он вытащил затычку из правого уха.
— Как дела в школе?
— Хорошо.
— Чем ты так разозлил Эмму?
— Опоздал на первый урок.
Мы взглянули друг на друга.
— Точила карандаш?
Я кивнул.
— Острый?
— Да, но она все равно заточила его, — со вздохом ответил я.
Отец снова улыбнулся, что бывало очень редко. Я почувствовал облегчение — возможно, на миг на меня снизошло даже ощущение семейного счастья.
— Знаешь, сколько раз я сидел за этим столом, пока она грозила мне своим карандашом? — спросил он.
На самом деле вопрос был риторическим. Стол, с зазубринами и пятнами, с подтеками старых чернил и следами фломастеров, отставленными всеми предыдущими поколениями Уотов, был самой старой вещью в доме. Я усмехнулся. Отец поднял чашку с остатками пшеничных хлопьев и взмахнул столовой ложкой. Эмма вырастила моего отца. В детстве мысль об этом останавливала меня всякий раз, когда мне хотелось огрызнуться ей в ответ.
— М-и-л-л-и-о-н.
Он поставил чашку в раковину и печально добавил:
— Короче, с избытком. Гораздо больше тебя, Итан Уот.
Когда свет лампы упал на лицо отца, его улыбка уже успела потускнеть на четверть. Через секунду она полностью исчезла. Отец выглядел хуже, чем обычно. Круги под глазами стали еще темнее. Скулы заострились. Лицо обрело бледно-зеленый оттенок. Отец вообще не выходил из дома, и теперь, спустя несколько месяцев добровольного заточения, он походил на живой труп. Трудно было поверить, что когда-то этот человек часами сидел на берегу Моултри и, поедая сэндвичи с куриным салатом, учил меня рыбачить на блесну: «Сначала отпускай вперед, затем подтягивай назад. Считай до десяти, потом до двух. Десять и два. Как стрелки на часах». Последние пять месяцев оказались для него слишком тяжелыми. Он очень любил маму. Но я ведь тоже ее любил!
Отец взял кружку кофе и поплелся обратно в кабинет. Пора было признать очевидный факт: судя по всему, Мэкон Равенвуд теперь был не единственным отщепенцем в Гэтлине. Хотя я не думаю, что наш маленький городок мог бы вместить двух Страшил Рэдли. Мысль о старом Равенвуде подсказала мне тему для продолжения разговора с отцом. Тем более что мы месяцами не говорили друг с другом, и я не хотел, чтобы он уходил.
— Как продвигается книга? — спросил я у него.
«Останься! Пообщайся со мной!» — вот что я имел в виду. Отец удивленно приподнял брови, затем пожал плечами.
— Продвигается. Но работы по-прежнему много.
Он не хотел оставаться — вот что я услышал в его ответе.
— В город приехала племянница Мэкона Равенвуда.
Я произнес эту фразу, когда он засовывал в ухо затычку. В нарушение нашей обычной схемы общения. Кстати, стоило бы подумать, какой была моя схема общения с другими людьми. Отец со вздохом вытащил обе затычки.
— Что ты сказал?
Он уже подходил к кабинету. Еще шаг — и наша беседа оборвалась бы.
— Я говорю о Мэконе Равенвуде. Ты что-нибудь знаешь о нем?
— Думаю, не больше, чем остальные. Он затворник. Насколько мне известно, он годами не покидает свой особняк.
Отец открыл дверь и переступил порог кабинета. Я не хотел, чтобы наш разговор прервался, и, не смея пересекать запретную черту, остановился за его спиной.
Однажды, когда мне было семь лет, отец застал меня за чтением своего незаконченного романа. В ту пору кабинет казался мне темным пугающим местом. Над потертой викторианской софой висела картина, накрытая простыней. Я давно знал, что о ней нельзя спрашивать. За софой, ближе к окну, стоял отцовский стол из красного дерева — еще одна древняя реликвия нашего дома, которая передавалась от поколения к поколению. Книги в старых кожаных переплетах весили столько, что их при чтении помещали на большую деревянную подставку. Все эти вещи привязывали нашу семью к Гэтлину — месту поселения Уотов. Уже более века они удерживали здесь моих предков и вот теперь нас.
На столе я увидел рукопись отца. Она лежала в открытой папке, и мне захотелось узнать, что там написано. Отец сочинял готические романы ужасов, поэтому то, что я там прочел, было явно не для семилетнего ребенка. Но каждый дом: на Юге, а значит, и в Гэтлине хранил свои секреты, и мое семейство — даже в ту пору — не являлось исключением. Отец обнаружил меня в своем кабинете свернувшимся калачиком на софе. Вокруг, на полу и кресле, лежали страницы рукописи, словно разбросанные взрывной волной. По малости лет я даже не потрудился скрыть следы своего проступка. Позже я быстро научился этому. Больше всего мне запомнилось, как он кричал на меня. Через пару часов мама, выбежав на задний двор, нашла меня у старой магнолии. Я рыдал. «Каждый человек имеет право на личное пространство, — сказала мне она. — Особенно взрослый».
Я просто любопытный, в этом до сих пор заключается: моя главная проблема. Теперь мне было интересно, почему отец перестал выходить из кабинета. Я хотел знать, почему мы не уезжаем из никудышного старого дома, в котором до нас жило бесчисленное множество Уотов, — не уезжаем даже теперь, когда погибла мама. Впрочем, этим вечером меня одолевали другие желания. Мне хотелось погрузиться в воспоминания о сэндвичах с куриным салатом, о жужжании лески под особый счет и о том времени, когда отец, жуя «Шредид вит», доводил меня до хохота своими шутками. Я заснул, перебирая в памяти эти счастливые дни.
До первого звонка все в «Джексоне» только и делали, что говорили о Лене Дачанис. Каким-то образом в перерывах между грозами и несколькими отключениями электричества неутомимые Лоретта Сноу и Юджина Эшер, матери Саванны и Эмили, не забыв подать ужин на стол, успели позвонить почти каждому семейству в городе. Они сообщили, что родственница сумасшедшего Равенвуда моталась по Гэтлину на катафалке — черной машине, которую Мэкон, по их словам, использовал для похищения и перевозки мертвых тел. Неудивительно, что утром сплетни стали просто дикими.
