– Я не знала, кто вы, – промолвила Эмма. – Потом узнала.
Коннор усмехнулся.
– И что же вы узнали?
– Что вы Коннор Осборн, – прошептала Эмма. Кажется, она уже не сможет говорить громко, никогда не сможет, голос комкался, и в горле саднило. – Бабник, игрок, насильник и убийца.
Она ждала чего угодно. Но по губам Коннора снова скользнула усмешка, и он сказал:
– О, значит, моя слава бежит впереди меня. И вы не дали бы мне… – он сделал паузу, снова опустил ложку в суп, – столько счастья этой ночью, если бы сразу знали, кто перед вами.
Эмма кивнула. Что тут можно было сказать?
– Я отдалась герою, – все-таки сказала она, и голос окреп. Вспомнилась оскаленная пасть драконихи и человек, который отважно встал перед ней, заслоняя Эмму от смерти. – Своему спасителю, а не бабнику и негодяю.
Коннор засмеялся.
– О да, это вековая священная традиция! Девушка должна отдать невинность тому, кто избавил ее от смертельной опасности, – он все-таки попробовал супа, устало прикрыл глаза. – Ладно, кто я такой, мы уже поняли. Спасибо длинным языкам сплетников.
– Хотите сказать, что все это неправда? – не удержалась Эмма. – Что вы не увезли невесту вашего друга накануне свадьбы и потом не застрелили его на дуэли?
Коннор впервые посмотрел ей в лицо, и Эмме захотелось поднять руки и закрыться от этого взгляда.
– Почему же? Это правда. Я любил эту девушку и сражался за нее. Так чем я согрешил против вас, Эмма?
Ничем. Эмма подумала, что сейчас выглядит полной дурой. Причем пугливой.
Какая-нибудь ее клиентка, бойкая и опытная, не стала бы сбегать, едва развиднелось. Утром она еще раз занялась бы любовью с Коннором, да так, что из безропотной приживалки стала бы официальной любовницей – а потом жила бы в Дартмуне, не обращая внимания на сплетни и разговоры, покупала бы лучшие платья и проводила ночи в объятиях умелого и опытного любовника.
Но Эмма для этого была слишком глупа и порядочна.
– Ничем, – ответила она.
– Возможно, я причинил вам боль? Вам было со мной плохо? Я как-то обидел вас?
– Нет.
– Хорошо, – кивнул Коннор и, поднявшись из-за стола, прошел к окну, выходившему в сад. Некоторое время он стоял, не произнося ни слова, смотрел на свежую зелень яблонь, а потом вдруг признался: – Знаете, Эмма, меня очень глубоко задело то, что вы исчезли вот так. И я всю дорогу думал, что если найду вас, то обязательно накажу. А сейчас мне вас жаль.
Эмме сделалось смешно, хотя внутри у нее все звенело.
– Жаль меня? Почему?
– Потому что вы никто, – ответил Коннор, по-прежнему не глядя в ее сторону. – Вы… поправьте меня, если я ошибусь, дочь подруги сестры моего отца. Сирота, приживалка, ни денег, ни связей, ничего, кроме надежды на чужую милость.
Эмма тоже поднялась из-за стола – встала с выпрямленной спиной, чувствуя жестокую правоту Коннора, и понимая, что если окончательно согласится с ней, то проиграет. Действительно превратится в безвольное и бесправное существо, которое ползает в ногах хозяина и шарахается от палки.
– Да, – кивнула она. – Да, вы во всем правы. Я приживалка в этом доме, но я не ваша вещь и никогда ею не буду. Поэтому я и уходила, но вы меня удержали.
Коннор обернулся к Эмме, окинул цепким испытующим взглядом и осведомился:
– Вам есть, куда пойти? Завтра Йолле.
Показалось ли Эмме, или же в его голосе прозвучала искренняя забота и тревога?
– Неважно, – ответила Эмма. – Это не должно вас беспокоить. Я сирота и приживалка, но мне не нужна милость насильника и убийцы.
Движение Коннора в ее сторону было молниеносным: только что он стоял у окна и вот уже приблизился к Эмме, и от запаха его одеколона у нее что-то снова зазвенело в груди. Она зажмурилась, ожидая пощечину, но ничего не происходило.
Потом Коннор мягко погладил ее по щеке и промолвил:
– Оставайтесь, Эмма. Если мое общество так вам противно, то что ж, уедете после Йолле. Но я не хочу бросать вас под копыта коней фейери.
Эмма вздохнула. Неужели в нем все же больше человеческого, чем считают все?
– Обещаю, что не прикоснусь к вам, если вы сами этого не захотите, – сказал Коннор, отступил в сторону и вдруг рассмеялся: – Неужели вы верите во все эти рассказы о том, что я не пропускаю ни единой юбки?
Щеки вспыхнули румянцем так, что даже глазам сделалось горячо. Что, если Эмма действительно поверила дурацким сплетням? Но ведь Коннор не отрицал того, что увез ту девушку из-под венца.
Ей казалось, что Коннор играет с ней, словно сытый кот с мышью. Выпустит – и тут же прихлопнет лапой.
– Да, я так и делаю, – сквозь веселье в голосе Коннора пробилась горечь, глубокая и очень искренняя. – Мне нравятся женщины, это правда. Но сказочная Белла, которая сбежала от меня утром, понравилась мне больше всех. Можете не принимать моего признания, но это так.
– Вы, помнится, собирались меня наказать, – Эмма сама не знала, как это сорвалось с ее языка. Коннор усмехнулся.
– Да. Выломать в венике прут, в котором побольше сучков, и как следует пройтись по вашим нежным местам, – с бесцеремонной циничностью заметил он. – Чтобы потом поступить с ними еще нежнее.
– Наглец, – только и смогла сказать Эмма. В ней все дрожало от гнева, и она понимала, что никуда не уйдет до Йолле – и гнев от этого только рос. Никто не примет ее под свой кров, никому не нужна приживалка, каким бы модным флористом она ни была.
– Вы не единственная, кто так говорит, – парировал Коннор и произнес уже серьезнее: – Наглец, да. Но я не беру женщин против их воли и не причиняю им боли. Оставайтесь, Эмма. После Йолле я отвезу вас, куда скажете.
***
Коннор не был в этом доме четырнадцать лет: после того, как в его пятнадцатилетие отец разошелся и выгнал сына прочь, Коннор уехал в столицу, к родственникам по матери, а потом поступил в академию и зажил один. Он был талантливым магом, и заработки позволяли ему жить на широкую ногу, не обращаясь за помощью к родителю, хотя отец, как полагал Коннор, всегда этого ждал: он любил притчу о блудном сыне, а еще больше – когда перед ним становились на колени и просили милостыню.
В определенном смысле Коннор понимал Эмму. Он знал, откуда растет эта гордость, и понимал ее стремление не склонять головы перед тем, кого презираешь. Но отец выкинул Коннора из дома, как нашкодившего щенка, не позволив даже вещи собрать.
Что плохого Коннор сделал этой прекрасной гордячке? Вытащил ее из пасти драконихи?
В этой части дома всегда было холодно. Расставшись с Эммой, Коннор ушел в отцовскую библиотеку и первым же делом подошел к огромному глобусу в самом центре: откинь верхушку и увидишь роскошное собрание вин, которое не уступает столичным. Коннор вывернул пробку из первой попавшейся бутылки – вино было залито в нее в год рождения старика Клилада Осборна – сделал глоток из горла и отсалютовал отцовскому портрету на стене.
Выкуси, папаша, старый праведник и лицемер. Все это теперь принадлежит блудному сыну.
Портрет предсказуемо промолчал.
Коннор сделал еще несколько глотков и решил, что утащит этот замечательный глобус в свою спальню, а в библиотеку больше не зайдет. Слишком уж тут холодно, несмотря на теплый день за окном, слишком веет отовсюду осуждением и гневом, словно призрак старого Клилада бродит среди книжных шкафов и потрясает невидимым кулаком.
Он сам не заметил, как бутылка опустела. Но хмель не пришел – вместо него пришла тоскливая злоба.
Все хотели видеть в Конноре мерзавца, и он постарался оправдать это желание. Никому на самом деле не было интересно, что творится у него в душе. В нем видели убийцу, и он им стал – Берта Валентайн разрушила его жизнь, и теперь Коннор сидел на обломках, напивался и понимал, что Эмма считает его негодяем. Не потому, что он причинил ей боль – потому что она так привыкла.
Значит, пришло время снова оправдывать чужие ожидания. Его считают гадиной – значит, он ей будет. Коннор усмехнулся и, запустив бутылку в отцовский портрет, вышел из библиотеки.
