— И ты сдержал?
— Именно, — бледные губы тронула усмешка. — И я рад, что ты, маленький почти-брат, оказался и вправду великим воином.
— Откуда тварь?
— Крохотный остров, где некогда жили люди…
— Не те ли люди, с которыми связала кровь твоя дочь? Она ведь отреклась от дома и даров?
…а с ними и от той силы, которая берет начало в истоках Мертвой реки. И немногие решаются на подобное, ибо жизнь человеческая скоротечна и полна боли, тогда как на Благословенных холмах живет вечная весна.
Легкий наклон головы.
— Почему она не позвала тебя?
— Она не успела. Она попыталась справиться с тварью сама, — он поднял руки и развел их, обнажая грудь для удара. — Ей насыпали высокий холм, куда поднялись и трое ее сыновей, и сыновья их сыновей, и дочери тоже, ибо были достаточно смелы, чтобы взять в руки оружие. Когда я пришел, там не осталось никого…
— Но ты не убил ее сам?
— Я дал слово, — он поморщился. — Тот… кому я его дал, знал, где найти эту тварь, а еще…
Он осторожно убрал руку за спину, чтобы вытащить осколок чего-то, что показалось Кайдену костью.
— Он дал мне это. И я сыграл музыку, которая заставила тварь послушаться. Она пошла за мной сюда.
Не кость.
Камень.
Или кость, которая существовала так давно, что стала камнем. Желтоватая. Ноздреватая. И в то же время гладкая. Сломанная только. Кайден коснулся ее осторожно. Вещь эта никак не могла принадлежать человеку, пусть и силы в ней почти не осталось, но и капель ее хватило, чтобы заворожить чудовище.
— Я рад, что не ошибся в тебе, уже-не-маленький, но все еще почти-брат, — тихо произнес лучший охотник из тех, что еще помнили, как выглядит настоящее солнце. — Я рад. В том числе и тому, что получу свободу от твоей руки.
И улыбка, осветившее его лицо, была искренней.
— Нет, — Кайден покачал головой. И поднял повыше массивную башку драугра. А ведь такая тварь где-то должна была жить до того, как явиться на полузабытый островок. Тихий островок. Наверняка защищенный, ибо даже покинув холмы и отказавшись от силы, дочь Дану сумела бы укрыть и себя, и свою кровь. — Я не стану тебя убивать. Не сейчас.
— А когда?
— Когда-нибудь потом, когда ты вновь ощутишь желание жить. И схватка будет доброй.
Он не стал отказываться, говоря, что сердце его давно остыло. Оба знали: и старый пепел порой рождает пламя.
— Тот человек… ты думал, что он привел тварь на остров?
— Думал.
— Но ты дал слово?
— Он предложил мне лесной мед. И пыльцу, — он прикрыл глаза и не стал говорить, что приходилось ему собирать жемчуг слез второй его дочери.
Прекрасной, как может быть прекрасна луна в первый день своего рождения. У дочери Айора волосы белы, как молоко коровы, а глаза цвета ночи.
Ее кожа смугла и подобна меди.
Ее стан тонок, что игла, которой Дану вышивает звезды на небесах.
Ее голос звенит, подобен сотням колокольцев, а смех лишает разума. Он совершенно безумен, ибо дочь Айора давно забыла имя своего мужа. И в полнолуние она поднимается к людям, спеша выбрать нового. Одного за другим она приводит их к погасшему очагу в тщетной надежде зачать дитя. А когда глупцы утрачивают силы, отпускает.
— Он сказал, что знает, как найти дракона…
— Я тоже знаю, — губы Кайдена тронула улыбка. А пальцы сжали остатки флейты, запирая в ней те крупицы жизни, которые еще теплились. — И поверь, твой человек, когда встретит своего дракона, будет вовсе не рад этой встрече. А что до пыльцы… скажи своей дочери, что я вырос и помню свое обещание. Но пусть простит она, я не смогу стать ее мужем. И откупом за слово, я дам пыльцу. Столько, сколько понадобится, чтобы она зачала свое дитя.
— Почему?
— Когда-то она пожалела глупого влюбленного мальчишку. И не стала требовать скрепить слово кровью, как и не позволила разгореться страсти. Она не так безумна, как тебе кажется, Айор. Она просто запуталась. А я помню добро.
— Спасибо.
— Но когда-нибудь я вызову тебя в круг.
— И я приду, — Айор низко поклонился. — Я расскажу обо всем твоему отцу. В последнее время он много дел имеет с людьми… с теми людьми, с которыми вовсе не стоит иметь дел.
Кайден кивнул.
— И спасибо… за все.
— Пока не за что, — голова драугра оказалась довольно тяжелой. — Шкуру снимешь?
— Я передам тебе ее… потом.
Говорят, что нет ничего теплее хорошо выделанной шкуры драугра… пожалуй, Катарине она пригодится, вечно она босиком ходит.
Глава 37
Сумерки подбирались с запада.
Они пришли вместе с туманом, принеся с собой запах сырости и плесени. А может, и не принесли, может, запахи эти всегда жили в доме, а теперь, чувствуя близость родной стихии, просто стали острее.
Катарина стояла у окна и смотрела.
Просто смотрела.
Пальцы ее гладили камень, уже изменившийся настолько, что почти утративший право называться камнем. И нити силы уходили внутрь, отдавая нефриту, что боль, что сомнения, что само желание жить. Дышалось тяжело. Катарина буквально заставляла себя делать вдох, замирала, чувствуя, как сырой тяжелый воздух оседает в легких, а затем делала выдох. Порой она поднимала руки к лицу, и тогда чувствовала озябшими пальцами тепло своего дыхания.
Это было странно.
Она словно вновь распалась на части, как тогда, в Королевской башне, где сердце металось, душа кричала немым голосом, а разум просто отмечал происходящее.
Скрип двери.
Голоса прислуги, постепенно переходящие на шепот, будто люди тоже чувствовали опасность, пусть и не понимали, откуда она исходит.
Шелест ветра.
Или не ветра? Это старый плющ трется о стены, тянется выше, норовя оседлать и крышу дома. Он готов пробраться внутрь, защитить, если Катарина позволит. Но она просто стоит. Просто держит каменную флейту. Просто ждет.
Снова.
Где-то внизу остался маг. Катарина сегодня его не видела. Кажется, и вчера тоже… и наверное, это должно быть преподозрительно, ведь люди не исчезают просто так.
…горничная не заглядывала.
А Джио ушла.
Джио тоже не нравится туман, и она спешит заняться защитой, но в этот раз огню не устоять.
Осторожный стук в дверь отвлек Катарину.
— Я взял на себя смелость распорядиться насчет ужина.
— Прислуги стало меньше? Верно? — ей нет нужды оборачиваться. Катарина и так знает, что Гевин переоделся, что выглядит он столь же великолепно, как и в день их знакомства. Но это великолепие, совершенство его нынешнего обличья не вызывает ничего, кроме глухого раздражения. И причиной тому вовсе не нечеловеческая природа того, кого она, возможно, назовет мужем.
Или нет?
Или все-таки хватит у нее смелости поступить по-своему?
Или это не смелость, а глупость? Может, прав отец в том, что женщины не способны думать, не способны сами решать, как им жить, ведь решения их ошибочны.
— Верно.
Но змей хотя бы не лгал.
— И куда они подевались?
— Сбежали, — он не переступил порог ее комнаты, и за это Катарина была ему благодарна.
— А кто остался…
— Они не совсем люди.
— Знаете, кажется, я начинаю думать, что меня в принципе окружают не совсем и люди, — ей удалось улыбнуться.
И повернуться.
Катарина спрятала флейту в широком рукаве. Почему-то не хотелось, чтобы Гевин ее увидел. А он все равно заметил. И бровь приподнял, выражая удивление, но от вопросов воздержался.
— Место такое, — сказал он, предложив руку.
И Катарина приняла.
Это ведь рука. Просто рука и ничего больше. Обыкновенная. Человеческая. Теплая даже. И тепло это ощущается сквозь перчатку.
— В каком смысле, место? — если приложить немного усилий, у Катарины получится сыграть в любезность. Это тоже несложно.
— В обыкновенном. Здесь все пропитано силой. Сам дом. Сад. И река. Спросите своего любовника, и он расскажет, что когда-то именно здесь стояли холмы, на которых танцевала Дану. И отпечаток божественной силы сохранился. Он манит тех, кто рожден на стыке миров.
