нашей батареи уже и нет. Обе пушки были повреждены вражеским огнём, прислугу посекло осколками. Так что нам пришлось не только орудия забирать, но и раненых, как прошлый раз. Пока возились, подошёл капитан Балабанов. Посмотрел на меня, спросил:
– Сильно ранило?
Я только сейчас вспомнил о повязке на голове, которую Петро мне наложил после боя.
– Ерунда, товарищ командир, пулей задело.
– Везучий ты, Николай, – усмехнулся Балабанов, но тут же нахмурился. – Да, – протяжно сказал он. – Была батарея, и нет.
Я не нашёлся, что ему ответить. Поддержать бы словом, но разве оно поможет?
– Выходит, товарищ командир, стали мы пехотой? – спросил я.
– Выходит, так, – ответил Балабанов. – Ничего. Дело поправимое.
Он коротко вздохнул и отошёл. Мы впрягли лошадей, и те потянули изломанные орудия на восток. «Заодно и раненых доставим в медсанбат, уже хорошо», – думал я, стараясь себя приободрить, а на душе стало очень горько. Петро поговорил с бойцами и выяснил: потери очень большие. У нас в батарее треть осталась, остальные погибли или ранены. У пехоты, что оборонялась перед нами, так и вовсе из десяти – два-три выживших.
– А Серёга Глухарёв? – вспомнил вдруг я того солдата, который мне напомнил лицом внезапно выросшего подростка.
– Кто такой? – удивился Петро.
– Ну, как же… Мы с ним… Ах, ну да, – поник я. Петра ведь там не было, он в балке оставался. Но снова не могу успокоиться. У меня всегда так. Если втемяшится в голову что, пока не узнаю или не сделаю, буду дёргаться. Пока не отъехали, я стал расспрашивать всех подряд. Где Глухарёв? Но все только устало мотали головами. Не слышали… не знаем такого… И вдруг один раненый с телеги слабо сказал:
– Слышь, браток.
Я метнулся к нему.
– Убили его, – ответил боец. – Немцы разведку пустили. Говорят, в тылу они нарвались на кого-то.
– На нас с Петро, – подсказал я.
– А, ну вот. Так когда обратно убегали, Серёга с двумя ребятами остановить их хотел. Так те из пулемёта. Ему в сердце попало. Сам видел, – солдат устало замолчал.
– Спасибо, – горько ответил я и отошел.
Вот так. Не успел пообщаться толком с парнем, а его уже на свете нет. Жуть какая! Ведь я в привычной жизни прежде никого не терял. Не считая старых родственников, так ведь там же люди пожилые, больные. А тут молодой парень. Захотелось расплакаться. Слёзы сами наворачивались на глаза, но я усилием воли заставил остановить эту мокрядь. Сжал посильнее челюсти и уселся на лошадь. Пора было выдвигаться.
К новому, военному образу своей жизни Лёля привыкла довольно быстро. Ей даже стало нравиться, как все вокруг говорили, – «на войне». Хотя до сих пор немецкие самолеты в раздвоенными хвостами (их называли «рамами») лишь высоко кружили в голубом бездонном небе, не опускаясь слишком низко, чтобы не оказаться под прицелом зенитных расчетов. Все знали – это фашистские разведчики. Но гоняться за ними наши истребители не спешили. Слишком высоко летали враги, к тому же были и другие дела, более важные.
Все понимали: эта зыбкая тишина ненадолго, и в ближайшее время враг попрет всей стальной мощью, но пока было время на подготовку и обучение. Занятия начинались рано утром и заканчивались, когда уже темнело. А поскольку летний день очень длинный, у девушек на сон оставалось совсем мало времени – четыре-пять часов, а после снова к орудиям, к плакатам и методичкам, к полевым кухням, к радиостанциям, – куда Родина приказала.
Лёля радовалась тому, что её окружает. Всё казалось таким безумно интересным. Она улыбалась каждому дню, хотя и понимала, что оказалась не на празднике, что здесь всё очень серьёзно. Но девичья непосредственность и жажда жизни сыграли свою роль. Лёля успела за те несколько недель, пока была в полку, познакомиться и подружиться со многими девушками. По вечерам, когда не нужно было дежурить, они читали книги вслух, делились воспоминаниями о тех, кого оставили дома.
Об одном многие жалели – не было патефона, чтобы крутить любимые пластинки. Но у одной девушки нашлась с собой гармошка. Небольшая, трёхрядка. Потому звучали перед отбоем разные мелодии. Веселые и грустные, и девушки даже танцевали иногда друг с другом, вспоминая гражданку. Та жизнь, которая была совсем недавно, теперь казалась очень далёкой. Словно не несколько недель прошло, а многие месяцы. Зато звуки гармошки позволяли отвлечься от тяжелых дум. Командиры на это смотрели спокойно. Все понимали: девчонки очень скучают по дому, им нужна поддержка.
Вот только времени оставалось всё меньше. Тревожные вести поступали каждый день, и хотя информация, доносимая во время политзанятий, была скудная, все-таки новобранцы понимали: немцы ежедневно приближаются к Сталинграду, наши войска оказывают ему достойное сопротивление, но силы слишком неравны. У наших – несколько месяцев тяжелых оборонительных боев, огромные потери, недостаток людей, техники и боеприпасов. У фашистов – постоянные пополнения живой силой и техникой, которую они перебрасывали с других участков фронта, создав на южном направлении мощный стальной «кулак».
Напряжение нарастало. Так что постепенно и без того редкие посиделки, когда девушки перед сном разговаривали о своей прошлой жизни и строили планы на будущее, танцевали или слушали игру на гармошке, порой песни пели, сошли на нет. Приходилось и днем и ночью охранять небо: дивизион из трех батарей 85-мм орудий – 37 пушек с девичьими расчетами – перешел на постоянную боевую готовность. Стало напряженным и каменным лицо командира дивизиона – Луки Ивановича Даховника. Он частенько стоял у блиндажа, посматривая на запад, и о чем-то напряженно думал.
– Ничего, у нас и подмога имеется! – шутили между собой зенитчицы. Так девчонки пытались скрыть свой ужас перед тем, что надвигалось с запада. Грохот, напоминающий далекие раскаты грома, все приближался – это в десяти километрах от города держались из последних сил на берегу Дона части 62-армии, с трудом сдерживая удары немецких войск.
Подмога, о которой шутили девушки, действительно была и даже называлась громко «прикрытием». Но что такое два танка и три бронетрактора (обшитые стальными листами на гусеничном ходу) перед 6-й германской армией с ее сотнями бронированных машин? Да, ещё зенитчиц охранял батальон рабочего ополчения – уставшие люди с серыми от недосыпа глазами. Они помогали девчонкам рыть окопы и блиндажи по вечерам, а днем ходили на свой завод: никто не стал отпрашиваться.
